МЕНАДА

Менада хохочет голосом глиняным, треснутым. Сыпется злая тревога.

Что ей помстилось, не ведомо. Что нужно ей: смерть или подмога,

не угадать, хоть ты трещины все обойди терракотовой сыплемой бездны.

Не различить ни тепла и ни тьмы; гений в ней там же, где бездарь.

Карточка, пропуск в ней – через кп на израненном торсе дороги.

Бог ли в менаде живет или боги? Все девственницы, все недотроги…

Не смогут быть целомудренней этой, босой, под дождём,

увядший венок нацепившей на сальную голову звонкую…

Колонку с водой тот украсил венок, а колонка шла глинистой кромкою.

Сколько менад обретается в юной менаде, промокшей девице с ружьем,

кто дикие косы погладит, винокуренно дымные, гладкие,

кто краше возлюбленного и ненавистного, с долгим задумчивым телом.

Кто кажется в красном всегда, а приходит в кровавом и белом,

что за загадки

вопросы:

танцы, шины, колеса…

Над Варшавой какою - русалкой с мечом - наклоняется дерзкая статуя.

Много лиц у менады; то видится северной рыбой великой,

то не различить среди виноградной листвы богоборного лика.

Проповедница малая в страхе бежит, за пожар на поселочке ратуя.

То в церквушке московской, то при свече где-то в храме глубинки

окаянство сверкнёт в ней мотивом калинки-малинки.

Дядька нет, да и спросит: а есть в тебе бог, или только бальзам приворотный?

Или всё ей смешки, молотком черепки, извиваясь, колотит, туфлей курортной.

Или же дух в ней блаженный, и то излучает она, что не слышалось матушке верной?

Говорят, что менады любовь расширяется чашей безмерной,

обнимает закат и восход, и встает вертикальное море.

И уже нет касания к звукам: горе или горе,

как её удержать, золотая,

как отыскать в ней блаженства святое подворье.

А бог её сердце, как сок из точила, в себя собирает,

бог веселее менады гуляет - и в ней, и в избраннике трудном,

оттого ей невмочь: невозлюбленной и неподсудной.