О новой публикации стихов Андрея Таврова — «Из цикла "Данте"». Вязкость, чрезмерность красота - такая, что по словам самого Таврова, относящимся к книге одного молодого автора, "возникает опасность, что кроме этой красоты ничего не останется". В этих стихах - философия, выяснение отношение этики и эстетики, и явно в пользу эстетики. В поэзии Таврова эти отношения бурные, обе дисциплины в выражениях не стесняются, и, однако - друг без друга не могут.


Свет, уплотняясь, складывается в губы, Эрата, вот
на них уже танк растет, вот белое плечо.
Не надо фраз — по скорлупке понятно яйцо,
по свисту ветра в глазницах — маска из гипса:
что за бог в ней сокрыт или ушел,
                          светом стал, не схваченным формой.


Наследие антиэстического по сути-то настроения неофициальной культуры и в то же время поиск новой, антиэстетичной эстетики - поиск и обретение парадокса. Поэтика Таврова питается парадоксами, как кит - планктоном или скорее как крокодил - рыбой. Танкер и бабочка, далее - рифма - Эрато и танк, губы и танк. Губы вытягиваются в дуло танка, поцелуй как выстрел, секс как смерть и воскресение, отсутствие эротики - отсутствие жизни. В этой поэзии есть сильная и возможно ничем не разрушаемая основа, сформированная в серебряном веке. Полагаю, Соллогуб и Брюсов оценили бы стихи Таврова. Но это не значит, что эти стихи ретроградны или Тавров не знаком с новыми штуками в поэзии (впрочем, очень условными). Тавров прекрасно осведомлён и порой вводит эти штуки в своё серебряное поле, но довольно скупо:


Паук бежит по доске — выше головы колени
4 желтых с яблони падают в ветре
Леонардо вглядывается в сухую вещь
                                       как в двухстволку
боги ушли нимбы не уходили
у каждой снежинки свое место в мире


Эти опыты напоминают скорее переводы Эллиота. Но ведь почти вся современная русскоязычная поэзия напоминает перевод! Тавров осмысливает отказ от аутентичной русской речи как явление не здоровое и не болезненное, не плохое и не хорошее. Он как летописец, фиксирует изменения на своих поэтических пергаментах (тут возникает перенесённый смысл: стихотворение не написано на пергаменте, а именно воплощает идею пергамента как места для записи!). Явление "интернационализации" языка - неизбежное. И Тавров остаётся с гибнущей речью и исчезающими словами - но и устремлён к новым линиям речи. Однако при чтении стихов Таврова всегда остаётся некоторый зазор - а возможно всё вычитанное критиком (в частности, что тут написано) - только субъективное восприятие общего для всех, говорящих на русском, тектонического процесса.

Возникло бы ощущение слона в посудной лавке и давки слов, но ловкость и умение сцеплять слово со словом выручает Таврова и в этом цикле. Возникает тревожащее, смутное ощущение опасности: как можно сочетать цирк и церковь. Ответ Таврова можно представить себе в виде таких строчек: ария арены рождает кровь - песок, расплавившись, превращается в престол.