Ту, что простит, ищут — чтобы предать; сладкие сети из славословий расставив, ловят на лесть, на обман, и, о да, на подмену: мудра — ты, что всегда выгодна; гордая — значит, пустая, глупая, злая, как же она без креста, и как же она без вериг, без ярма, без седла? Боже, спаси от той, с которой быть честным надо — от слова «честь»; от вместилища зла, той, что в достоинстве женском настолько подла, что не обманется лестью.
записки редактора
Стихи Лилит Мазикиной - многоголосый нестройный хор. Вроде бы манера пения и мотив хорошо известен ("цыганочка"), и стих организован несовременно - дело даже не в том, что рифмованный. А по интонациям; и даже если взять рифмы - не двадцать первый век.
А я отреклась от фамилии и распрощалась с отчеством. Под ветер танцуют дикие лилии с моим одиночеством.
Но читаю дальше - и действительно, цыганочка. Глуховато звучащая, необычная, техно-ска, что ли, цыганочка.
В городе стылом осталось — со-жительство, я же есть — одиночество.
И слово "со-жительство", и "я есть одиночество" - выросли из суперсовременного быта предместий мегаполиса (с грозными названиями), быт которых отчасти напоминает быт "Криминального чтива". О гроздьях трагедий этих мест можно рассказывать усечёнными сказками, можно простыми полуматерными стихами, которые так легко спеть под две или три гитары. А можно, сделав смелый прыжок босиком, спеть старинную мелодию, подкрепив её чем-нибудь из Лорки:
Ветром ноябрьским стонут трубы печурок, гудят квадраты заслонок низко и хмуро, полночные сны выпевают мальцам-цыганятам. А в окна клёны кивают, бурей распяты.
Но эти стонущие заслонки и хмурые печурки очень узнаваемы. Как мотоцикл и использованные инсулинки возле некрашеной лет двадцать калитки. Посмотришь - а рядом стоит молодая женщина - на самом деле - ребёнок, цыганская девочка - одетая в модные сланцы под пёстрой юбкой, подаренные ей за танец в кабаке.
Когда девочка ушла, забрав шлёпанцы и монеты, кто-то произнёс: «На то они и цыгане».
Цыганская повседневность, в которой новые вещи кажутся тем, что они есть - лишь новыми вещами, игрушками - вторгается, и очень настойчиво вторгается - в ставший уже привычным расслоенный быт современного человека. Цыгане как бы не люди. Это нечто, напоминающее об эльфах, вампирах и волшебниках из сказок. И Лилит Мазикина очень умело - и очень уместно завернув стихи в полунаивный ритмический платок - раскрывает это впечатление современного человека. Цыгане - всегда поэзия. Лилит смотрит сразу с двух точек зрения: как цыганка и как наблюдательница. Эта игра тем более заметна, что стихи прозрачны и может показаться, что слишком просты для поэзии. Но это только кажется.
Когда весь город клонится ко сну в вечерней истоме, Рубен целует детей и жену и уходит из дома. Рубен Топкарян не наденет шарф, носки и галоши: Рубен Топкарян залезает в шкаф играть на гармошке. Прижавшись губами ко рту жестяному, смежив ресницы, он дышит, чтобы во тьме стенной запели птицы и чтобы дюжина язычков, дрожа от страсти, нежной текли бы в ночи мечтой — слаще сласти; и выдохи вдруг заискрятся, ясны, в сачках октав...
