АЛЕКСЕЙ ЕРОХИН

ЧЕМУ УЛЫБАЕТСЯ ВАШ СКЕЛЕТ

(на издание Г. К. Честертона 1988 г.)

«Можно спокойно, без тени шутки говорить о галстуках, ведь галстуки – не вся ваша жизнь – по крайней мере я надеюсь, что не вся. Но в том, что для вас – вся жизнь, вы не можете обойтись без шутки. Если же обойдётесь, ждите безумия»

Г. К. Честертон.

1

Поскольку считается, что труднее всего даётся первая фраза, то начну сразу со второй.

Кареты не подадут.

Такой привилегией ещё обладал герой прошлого столетия, могущий, обнаружив вокруг себя сплошь свиные рыла, шумно с ними расплеваться и отправиться искать по свету «гдк оскорблённому есть сердцу уголок», то бишь, говоря по-нынешнему, благоприятную в идейно-нравственном отношении экологическую нишу. Хотя бы в такую, где до тебя нет никому дела: так романтики уводила своих гордых человеков на дикий берег или в горы – куда-нибудь понеобетованнее, чтоб никаких «нескладных умников, лукавых простаков» рядом и в помине не было и никто бы под руку не вякал, отвлекая от чувства собственного превосходства.

По теперешним временам выход явно сомнительный, грезящийся уже только чокнутому учителю географии из «Золотого телёнка», который призывал в пампасы с дурдомовской койки. Пампасов не будет.

Это пояснил ещё Пушкин на примере своего Алеко, порицавшего «неволю душных городов» и тамошних обителей, кои «любви стыдятся, мысли гонят, торгуют волею своей, главы пред идолами клонят и просят денег и цепей». Солисту всё равно не обойтись без публики, хоть и в пампасах, - а там уж недолго и за нож схватиться: «Умри ж и ты!»

На поданной карете можно уехать далеко – но не от себя самого.

Что было понятно уже смурному бедолаге Карандышеву, который на подходящий уголок для своего оскорблённого чувства не рассчитывал и сразу схватился за пистолет.

А мы-то уж точно знаем, что никто никогда ни при каких условиях никакой кареты нам ни за что не подаст, сколько ни зови. Да и бежать от себя некуда.

Учитывая вдобавок, что нож и пистолет – средства для жизни неподходящие, давайте для начала хотя бы не оскорбляться.

2

Теперь же самое время слегка уточнить предмет разговора, поскольку речь пойдёт вовсе не о Грибоедове, не об Ильфе и Петрове, не о Пушкине и не об Островском, а – в общем – о Честертоне.

Не столько о конкретном человеке по имени Гилберт Кит Честертон, сколько о Честертоне-писателе.

И не столько о мастере детективного жанра Честертоне, сколько о Честертоне-эссеисте.

И даже не столько о Честертоне-эссеисте, сколько…

Стоп.

Занятно получается.

Как известно, если человек начинает себе внушать: ни за что, ни под каким видом не думать о белом медведе, - то тут уж хоть убей, но вот именно этот самый медведь и будет лезть в голову, причём не какой-нибудь там бурый, бамбуковый или плюшевый, а непременно белый.

А здесь как раз наоборот: собрался хорошенько подумать именно о Честертоне, а на бумагу почему-то полезли Чацкий, Алеко и Карандышев (и это я ещё вовремя остановился).

Отчего бы это? Что за невнимание к предмету размышлений?

Сдаётся мне, он сам виноват. Честертон, то есть.

Кого другого читаешь – и мысли все как-то по делу: о творческой судьбе, об идейно-художественных особенностях, о системе образов и как бишь там ещё. И получается соответственно чин-чинарём: какое-нибудь «роль пейзажа на примере» или «образ лишнего человека в», «как певец народного горя» или «как буревестник грядущей революции».

А тут – ничего такого ни в одном глазу. Хорошенько прочитав Честертона, принимаешься раздумывать вовсе не о нём, а жизни в самом широком смысле этого слова или уж, на худой конец, а себе самом – что, впрочем, не одно ли и то же?

Осмелюсь предположить, что Гилберт Кит Честертон именно на это и рассчитывал.

Так что: не столько о Честертоне, сколько…

Ну, дальше видно будет.

3

При чём же тогда, спросите, упомянутая карета, которую всё равно не подадут?

Объяснить это куда проще, чем растолковать дядьке из Киева, как добраться до огорода с бузиной.

Просто я начал от противного. От самого, по моим наблюдениям, противного Честертону: от понятия лишнего человека.

Понятие это, если взять за точку отсчёта Чацкого и Алеко, изрядно с той поры трансформировалось. И прежде всего в количественном отношении. Тамв сего лишь какой-то одиночка хлопал дверью с тем, чтобы придаться деревенскому сплину либо стащить в дворницкой топор и навестить старушку. В нынешнем веке лишними людьми стали оказываться целые группы населения – и даже отнюдь не по собственной воле – с весьма обширными последствиями. В результате тоскливое ощущение лишности уже напрочь потеряло какую-либо классовую принадлежность и способно сквозить и в крестьянской душе, и в интеллигентской. А чем более в государстве пасынков – тем явственнее начинает оно напоминать исправительный дом. Что возможно при любой из известных нам общественных систем.

Что же нам, сироткам, делать?

Карета и пампасы отпадают. Ждать праздничной раздачи пряников? Сообща бороться за присвоение нашему дурдому звания образцового?

Было, было…

Так, может, пойти не от общего к частному, а наоборот?

«…Временами нам кажется, - писал Честертон, - что мы вот-вот сойдём с ума от бесконечных улиц и немыслимой арифметики толп. Но всё это мираж, выдумка. Нет длинных кварталов, нет людской толпы… Каждый человек – особенный, и каждый бесконечно важен. Каждый дом стоит в центре мира. А среди миллионов жилищ каждое хоть раз, хоть для кого-то стало святыней и желанным концом странствий».

Вот что нам самое время усвоить. Вот здоровая точка зрения, напрочь отвергающая понятие лишнего человека, которого классики воспринимали как аномалию, а мы возвели чуть ли не в норму.

4

Жизнь зачастую, как сказал бы медвежонок Пух, наоборотошна. Как намерение и результат.

Хочешь, допустим, написать нечто общественно-полезное – а получается элементарный донос.

Борешься за светлое будущее – а получаешь гнусную действительность.

А самый головоломный парадокс оборачивается простеньким трюизмом.

5

Мы все такие разные - кому что нравится.

Поэтому одного и того же Честертона читаем мы по-разному.

Любитель простоты и ясности, продираясь сквозь цепкую чащобу честертоновых парадоксов, оказывается вдруг на уютной полянке общего места.

Приверженец нестандартных решений, гуляющий по тексту Честертона как по благоуханному цветущему лугу, вдруг замечает, что на самом-то деле это натуральное минное поле, то и дело взрывающееся трюизмами.

Общее тут - результат и его неожиданность.

Точно подмечено С. Аверинцевым: "Что до приевшихся моральных прописей, они увидена как самое неожиданное, что есть на свете: как спасительная пристань по ту сторону безумия".

Иной читатель, воспитанный на того сорта публицистике, что строится на поэтике прямой кишки, усомнится: чего, дескать, он фокусничает, чего фигуряет, коли можно все эти прописи просто изложить аккуратным столбиком, - и места потребуется немного, и доходчиво, и ни к чему будут все эти кружева. Даёшь, в общем, откровенную кочерыжку без ста одёжек, через которые ещё и не всякий прогрызётся.

Но тут стоит задуматься, допустим, над тем, что вот и предельно ясная "кочерыжка" десяти заповедей потребовала, тем не менее, весьма объёмистого "кочана" Писания.

Трюизмы у нас вообще не в чести - настолько приелись, что уже не воспринимаются: мол, подумаешь - "не убий" - сколько раз слышали. Ну, кушают лошади овёс и сено, ну, впадает Волга в Каспийское море - эка невидаль! Сколько можно!

О, как дерзновенны они, эти шибко атакующие умы, не признающие общих мест: благодаря им скотину переводят с тривиальных овса и сена на веточный корм, а ортодоксальное течение рек предлагают повернуть вспять. Они премлют все десять заповедей - только без учёта маленькой такой частички "не". Большие оригиналы.

Между тем настрадавшиеся прописные истины настоятельно требуют реабилитации. Честертон остро ощущал это уже в начале века: оскорбляться на трюизмы не следует, поскольку они безусловно справедливы.

Однако как аксиомы они уже не проходят, не усваиваются.

Так мы и поверили, что "каждый человек - особенный, и каждый бесконечно важен", коли нас бестрепетно привыкли считать на миллионы штук и проводить расход нас по графе человеческого материала в процессе перестройки очередного эпохального сооружения.

Так мы и поверили, что нужно мыть руки перед едой, коли нас самих месят нечистыми дланями.

В большом дурдоме человеческого жития истинная норма выглядит уже сверхъестественно, если не подозрительно. И достучаться до нас нелегко.

"...Но сложное понятней им", - констатировал Пастернак - и мы с интересом обступаем полотно сюрреалиста, чтобы в результате докопаться до сущего трюизма, который доказывает нам эта ирреальная теорема.

Нечто подобное и у Честертона: он строит свои парадоксы не искусственно, а попросту следует прихотливой сложности нашего мира, образовавшийся же в результате трюизм - есть неизбежная суть всего этого кавардака, в коем мы обитаем.

Но если бы эссеистика Честертона сводилась лишь к конечным выводам, как бы они ни были замечательны, - написанное им оставалось бы равным само себе и могло бы почётно пылиться на верхней полке без особого востребования. Однако незаурядность его в том, что он предлагает очень доступный метод восприятия мира (относительно доступности я, возможно, крупно ошибаюсь), чрезвычайно ценный для любителей пошевелить мозгами. Нам могуб быть абсолютно неинтересны поводы его размышлений (скажем, уровень образованности толстосумов в современной ему Англии, или пороки тогдашней политической прессы), но всегда, безусловно, увлекателен сам их ход.

Метод этот характерно английский, имеющий в своей родословной и свифтовский желчный сарказм, и артистичную иронию Стерна, и очаровательную шизоидность нонсенса.

Получается нечто вроде аттракциона с кривыми зеркалами: вы бродите средь них, покатываясь со смеху, и когда доходите до абсолютно прямого зеркала, то уж и вовсе ложитесь на пол от хохота, увидев вдруг себя один к одному.

Разумеется, этот вовсе не буквальное объяснение. Оно буквально ровно настолько, насколько буквален нонсенс, эта обоюдоострая швабра, эта лучезарная чернуха, эта геенна огненная мышиной норы. То есть не буквальнее самой действительности, каковая представляет собою самый достоверный из известных нам нонсенсов, сносно уяснить который можно только с помощью парадокса.

Что и делает Честертон. Весьма здоровый способ отношения к действительности - о чём, собственно, и идёт у нас речь.

7

Парадокс, по определению Честертона, - "истина, поставленная на голову, чтобы на неё обратили внимание". И, добавим, разглядели повнимательнее.

У поставленной на голову истины высыпается при этом из карманов всякое сопутствующее барахло, вплоть до камней из-за пазухи, - и теперь ей можно вполне верить.

Нехудо заодно и самому попрыгать на голове - на предмет собственной истинности. Честертон не забывал этого делать.

Так, пишет С. Аверинцев, "он всю жизнь наказывал и унижал эстета в самом себе, подвергал его форменному бичеванию, да ещё старался делать это весело".

(Весёлость, заметим в сторону, не повредит и тому, кто надумает поунижать в себе плебея).

Отсюда упорное одобрение Честертоном всякого рода "низких" жанров - детектива, мелодрамы, попросту балаганчика.

Отсюда его очаровательные истории об отце Брауне, изящно раскрывающем замысловатые преступления.

Между прочим, истории эти, несмотря на свою головоломность, не так-то просты..

В них полно карнавальной мишуры, изысканной костюмированности, романтически-роковых красок. Вспомните, допустим, как в "Летучих звёздах" карабкается по ветвям пройдоха Фаламбо, искрясь в лунном свете голубым пламенем: это переливаются увешивающие его наряд бутафорские драгоценности вперемежку с настоящими бриллиантами.

Утрированная эта театральщинка - и есть очередной парадокс, вставленный в оправу жанра. Столько часто мы в реальности истекаем клюквенным соком - так вот вам персонаж балаганчика, проливающий живую кровь, - ухмыляется Честертон. Отличите-ка подлинные бриллианты от щедрой бутафории, знатоки жизни.

Что весьма непросто, поскольку бутафории полно не только в жизни, но и в нас самих.

8

"Вы называете преступление ужасным потому, что вы сами не могли бы совершить его, - говорит отец Браун, - Я называю его ужасным потому, что представляю, как бы мог совершить его".

На ваших глазах в этих двух фразах парадокс оборачивается нравственным законом.

Две фразы, наводящие на мысль о той забавной штуке, которую мы называем совестью.

Почему-то мы воспринимаем её, как правило, в качестве некой данности, непременно присутствующей в организме - вроде каких-нибудь лейкоцитов, количество которых то увеличивается, то уменьшается. Словно это нечто инстинктивное-врождённое, непереводимая игра хромосом, встроенное устройство, рефлекторно срабатывающее в нужный момент на момент вшитой антиалкогольной ампулы-торпеды. Это и на нашей фразеологии сказывается: "совесть во мне заговорила", "совесть не позволяет"... Чистой воды мистика.

Совесть - не свойство, а средство.

"Не могли бы совершить" - поскольку гарантированы, застрахованы? Так где ж тогда тот Эдем, в который давным-давно могло бы превратиться человечество?

Представить "как бы мог совершить" - сознательный акт самопознания, средство быть человеком, а не импульсивно-рефлекторной скотиной на двух ногах.

Поступая таким образом мы, по выражению отца Брауна, раскаиваемся впрок. Вот этому нам ещё учиться и учиться, если учесть, что мы и задним-то числом не больно любим раскаиваться, всецело полагаясь на жареного петуха, который в надлежащий момент клюнет в известное место.

9

Покуда излагаю я все эти серьёзности с глубокомысленной мордой, скелет мой откровенно лыбится.

Так уж мы забавно устроены: вспомните картинку из учебника анатомии.

Наши лики и личики, мурлы и физиономии дадены нам природою на манер неснимаемых штанов, дабы благопристойно прикрыть тот несомненный факт, что внутри мы все улыбаемся.

Это мог бы понять Гамлет, беседуя с черепом Йорика, если бы не отвлёкся парень на увлекательный шекспировский сюжет.

Наша истинная суть - улыбка. Таково наше настоящее устройство.

адоумил меня на сей счёт Гилберт Кит Честертон:

"Все те, кто заявляет, что журналистика должна быть честной, по сути дела хотят, чтобы она была респектабельной. Но честность не бывает респектабельной - респектабельно лицемерие. Честность всегда смётся, ведь всё нас окружающее - смешно... Вспомните, что даже человеческие скелеты наделены способностью ухмыляться. А потому в любую эпоху самым честным и искренним людям предъявлялось обвинение в том, что называется "богохульством" и что, в сущности, означает легкомысленное отношение к жизни. Люди, прослывшие респектабельными, - это люди, напрочь лишённые убеждений".

И если вы, паче чаяния, хмуритесь над этой страницей, - то скелет ваш, тем не менее, добродушно скалится.

Нам есть чему поучиться у собственных скелетов, хотел я сказать.

Благо это как раз то, чего у нас уж наверняка никто не отнимет.