АЛЕСКЕЙ ЕРОХИН

НА ТЕРРИТОРИИ СОВЕСТИ

(на издание «Доктора Живаго» Бориса Пастернака)

«В мире книг», 1988 г.

«И надобно ещё спросить себя, точно ли мертвецы лежат в этих гробах? Не живые ли люди похоронены в них?»

Н. Г. Чернышевский.

Поэзию охотнее роднят с музыкой, нежели с прозою, и это есть комплимент заслуженный, параллель несомненная, - а параллели, согласно Лобачевскому, способны пересечься, встретиться. Параллелизм же поэзии и прозы – в нынешнем восприятии, во всяком случае, - более безоговорочен, более отвечает воззрениям евклидовским: так несводимы стальные ручьи рельсов.

Но не все же смотреть под ноги – взгляните в ту даль, куда там сходятся стальные лучи, вопреки эмпирике путейцев. Таков закон перспективы: она не искажает действительного положения вещей, она объясняет их неявную, неочевидную суть.

Лобачевский вовсе не имел в виду прозу и поэзию, но вывод его в известном смысле применим к словесности.

В дальней перспективе отечественной литературы мы видим «Слово о полку Игореве», синтезирующее начала поэтическое и прозаическое. Из мощных доспехов гомеровских поэм вышли роман и баллада.

Запечатленное слово нашего века не склонно забывать о своей генеалогии.

«Поэзия есть проза, проза не в смысле совокупности чьих бы то ни было поэтический произведений, но сама проза в действии, а не в беллетристическом пересказе. Поэзия есть язык органического факта, т. е факта с живыми последствиями… Именно это, то есть чистая проза в ее первозданной напряженности, и есть поэзия», - так не в специальном труде излагал Борис Леонидович Пастернак, а вслух размышлял с трибуны первого писательского съезда, считая осмысление сути поэтического слова первостепенной задачей дня.

Интересен, кстати, контекст: разговор на съезде сложился таким образом, что шло выяснение – за кем же следовать впредь поэзии, за Маяковским или за Пастернаком. (Постановка вопроса совершенно в духе конкретного времени: в ход шла метода генеральной линии, равно прилагаемая как к сельскому хозяйству, так и к поэзии.) Пастернак в эту полемику не вступил. Современный комментатор нашел здесь повод для упрека: «То, что пастернак говорил о поэзии, было нейтральным по отношению к возникшему спору, стояло в стороне от основных проблем советской поэзии…» Однако, согласитесь, было бы странным, если бы поэт сам предложился в головной штандарт, принялся бы тянуть на себя знамя поэзии, декларировать себя в качестве несомненного образца для всеобщего и безусловного подражания, этакого централизованного предписания для широких поэтических масс, испытывающих потребность в идеальном ориентире. Нет, не в сторону от главных проблем поэзии уходил тут Пастернак, а именно стремился дойти «до самой сути».

И за пятнадцать лет до этого, в 1919 году, писал он в эссе «Несколько положений» о поэзии и прозе, что «начала эти не существуют отдельно». Всегда подтверждал это творчеством: читая прозу Пастернака, будь то изящный арабеск «Апеллесовой черты», или нежная хроника бытия юной души – «Детство Люверс», или «Охранная грамота» с ее вольной зоркостью и полифоничностью переживаний, оказываешься в захватывающей стихии огромного, живого, пульсирующего мира, осознаваемого и глубинно, и трепетно.

В принципе, издавая Пастернака, можно и не разносить, к5ак это обычно принято, его прозу и поэзию по разным отсекам – они воспринимаются едино. Не случайно он замечал в первых же строках своей прозаической «Повести»: «Между романом в стихах под названием «Спекторский», начатым позднее, и предлагаемой прозой разноречья не будет: это – одна жизнь». Об этом ещё много будет написано, и можно только светло позавидовать тому таланту, который осмелится взять на себя столь колоссальный труд, сумев, подобно самому Пастернаку, «не исказить голоса жизни, звучащего в нас».

Вспомним размышления безымянного героя – поэта – в «Письмах из Тулы» на ночном перроне: «Ночь в местах толстовской биографии. Диво ли, что тут начинают плясать магнитные стрелки? Происшествие – в природе местности. Это случай на территории совести, на ее гравитирующем, рудоносном участке».

Территория совести – это выделено Пастернаком.

«Была ночь на всем протяжении сырой русской совести».

Близость станции Астапово диктует повышенный счёт к себе, к времени.

И густая разветвленная сеть железных дорог и воздушных путей, кровеносных сосудов и нервных окончаний связывает, пронизывает Россию как единую местность, как единую территорию совести.

«Серел восток,  и на лицо всей, еще в глубокую ночь погруженной совести выпадала быстрая, растерянная роса».

Неизбежно светает.

Закат бывает суров, как в «Апеллесовой черте»: «Зарева, как партизаны, ползли по площадям. Улицы запружались опрокинутыми тенями, иные еще рубились в тесных проходах».

Ночь бывает долгой – это зависит и от времени года, и от особенностей местного климата. Но после – обязательно светает.

Тают тени. Тает ночная изморозь, казавшаяся в темноте вечной мерзлотой, освобождая свежую зеленую траву – она все-таки уцелела под суровым покровом.

А еще больше вот на что похоже. Помните, как в великой книге Рабле Пантагрюэль, следуя Ледовитым морем на борту корабля «Таламега», услышал вдруг невесть откуда взявшиеся людские возгласы, ржание коней, лязг и грохот боя? Лоцман рассеял недоумение Пантагрюэля: здесь когда-то состоялось сражение, звуки его замерзли в холодном воздухе, но теперь «суровая зима прошла, ее сменила ясная и теплая погода, слова оттаивают и доходят до слуха».

И мы сейчас на палубе – слушаем оттаивающие в пространстве нашей жизни голоса.

«Прикройте, нам шумно и дует», - доносится из трюма: там купцы с тюками пряностей.

За бортом барахтаются бывшие корабельные крысы, плюхают лапками, цепляются за штормтрап: было дело – попрыгали с перепугу куда глаза глядят, а теперь увидели, что судно на хорошем ходу, и захотели обратно.

Оттаивают – вслух – слова, румяные с мороза. Не все еще выговариваются отчетливо – задубели на холоде. Докашливаем свои ангины и инфлюэнцы, короче: русскую хандру – «недуг, которого причину давно бы отыскать пора», как предлагал еще Пушкин, - и ведь вроде нашли, а?

Оттаивают целые книги в теплых руках.

Вот и «Доктор Живаго» обрел законное гражданство под опасливые вздохи снеговиков с пустыми дырявыми ведрами на обледенелых темечках. Им вполне достаточно «Доктора Айболита» - зачем еще этот Живаго?

Беспокойно шевелятся морковные носы. Вчерашний ветерок глухо доносит из 1958-го: «внутренний эмигрант», «человеконенавистник», «безродный космополит», «злобный обыватель» «враг революции»… Ежатся снеговики.

Чешутся их метлы. Вот так в свое время упустили и некоего Мастера с его легкомысленной Маргаритой. Тоже, знаете ли, тип: сомнительный какой-то отщепенец, отгородившийся от поступательного хода социалистического строительства и насущных народных нужд, строчит дурнопахнущую книжонку религиозно-дурманного содержания вместо того, чтобы поехать на какой-нибудь канал и воспеть соответствующий подвиг просветленных масс. А очернительство творческой интеллигенции и совслужащих?! А разнузданная поповщина – не к всеведущему идеологическому работнику идут эти, с позволения сказать, герои за товарищеским и нелицеприятным советом, а упаднически прибегают к содействию оккультных сил, протаскивая мракобесие и мистицизм! Ушел, все-таки ушел…

А теперь еще и доктор этот… Мало его тогда метлой…

Отчего, спросите, столько иронии?

Да оттого, что – стыдно. Стыдно. За нас, людей, стыдно, вспоминая то, что произошло в 1958 году после выхода в Италии романа Бориса Леонидовича Пастернака «Доктор Живаго».

Книга была названа антинародным и антиреволюционным пасквилем – и шквал самой яростной хулы обрушился на поэта. Все его творчество было объявлено «сомнамбулическим бредом», причем негодовали на всю катушку и те, кто не только в глаза не видел романа, но и о самом Пастернаке доселе и не слышал. «Ничего о нем я до сих пор не знал, никогда его книг не читал». А уж в выражениях не стеснялись!

Вот уж действительно – «факт с живыми последствиями».

Из резолюции московских писателей: «Ни один честный человек, ни один писатель – все, кому дороги идеалы прогресса и мира, никогда не подадут ему руки, как человеку, продавшему родину и ее народ!

Писатели Москвы были и будут вместе со своим народом, с коммунистической партией всегда и во всем. Ещё теснее сплотившись, еще активнее крепя свои неразрывные связи с жизнью, мы, писатели столицы нашей Родины, будем помогать партии, правительству, народу в их величественной созидательной работе»

Вот так вот: «ни один честный человек»…

Аналогичные резолюции были приняты на собраниях писателей, прошедших по стране единой волной – нет, не стихийной волной, а строго санкционированной, предписанной.

Текст резолюции вообще занятный, поучительный. (Я на месте издателей так и выпустил бы роман «Доктор Живаго» - со всем этим гарниром: в назидание потомкам, да и современникам дорогим тоже.) Как тут не вспомнить слова Александра Радищева: «Оковы свои возлюбляют, если возможно человеку любить свою пагубу».

Заклейменному поэту во всеуслышание было предложено изгнание из страны.

В этой трагической ситуации русский советский писатель Борис Леонидович Пастернак поступил как истинный гражданин и человек с чистой совестью.

6 ноября 1958 года газета «Правда» опубликовала его заявление – «сделать его заставляет меня мое уважение к правде», писал Пастернак.

Вот выдержки из него (подчеркнутое выделено мною).

В письме к руководителю государства «я заявил, что связан с Россией рождением, жизнью и работой и что оставить ее и уйти в изгнание на чужбину для меня немыслимо. Говоря об этой связи я имел в виду не только родство с ее землей и природой, но, конечно, также и с ее народом, ее прошлым, е славным настоящим и будущим».

«У меня никогда не было намерений принести вред своему государству и своему народу».

«…Если принять во внимание заключения, вытекающие из критического разбора романа, то выходит, будто я поддерживаю в романе следующие ошибочные положения. Я как бы утверждаю, что всякая революция есть явление исторически незаконное, что одним из таких явления является Октябрьская революция, что она принесла России несчастья и привела к гибели русскую приемственную интеллигенцию.

Мне ясно, что под такими утверждениями, доведенными до нелепости, я не в состоянии подписаться. Между тем мой труд, награжденный Нобелевской премией, дал повод к такому прискорбному толкованию, и это причина, почему в конце концов, я от премии отказался».

«…Ничто на свете не может заставить меня покривить душой или поступить так против своей совести. Так было и на этот раз».

Пастернак не встал на колени и не отрекся от своего детища.

Он помнил, что живет на территории совести, в то время как столько многие об этом предпочитали не думать.

Я не буду пока что говорить непосредственно о романе – честно говоря, чуть робею пред этим произведением, евангелием российской интеллигенции. Понимаете, такое чувство… Как бы это объяснить… Ну вот, представьте: у вас в подполе годы прятался дорогой вам человек, выходя только ночью, сотерегаясь в окно выглянуть. И наконец – амнистия или что-то в этом роде. Со скрипом подымается крышка подпола. Он выходит на свет. И о сольком вы уже с ним за эти годы переговорили, о стольком вместе передумали, что теперь первым делом хочется просто шагнуть на волю, сесть вместе на лавочке у ворот – и просто помолчать… Вот так.

Да и не хочется, признаться, выглядеть шустрым петушком, сломя голову спешащим откукарекаться в первых рядах после того, как тридцать лет молчали.

Да и есть более светлые умы – по «гамбургскому счету» им первым слово.

Да и сам роман еще только-только пришел к читателю – то есть к так называемому широкому читателю. Поэтому – читайте, читайте не торопясь, а поговорить-то теперь успеем. На то и карт-бланш.

«Прекратите разговоры по углам и слушайте внимательно», как советует в романе Юрий Андреевич Живаго, этот российский Гамлет.

Внимательно слушайте эту книгу.

И только один совет: читая роман, почаще открывайте одновременно другие страницы Пастернака, ведь это все – единая жизнь, единая судьбаЮ единая книга.

Книга, которая «есть кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего».

А что касается «разговоров по углам»…

Хочется сразу предостеречь тех, кто априори готов воспринять роман Пастернака как какую-то «политическую клубничку»!, вкусить «антисоветчины» (занятный, кстати, термин: коли есть «антисоветчина», то существует, стало быть, и собственно «советчина», так?). «Доктор Живаго» - это «просто» подлинная литература.

И этот роман, и многие другие «реабилитированные» ныне страницы отечественной литературы – «просто» необходимая часть нашего духовного мировоззрения (если, конечно, есть потребность его обрести, поскольку сие отнюдь не обязательно можно жить припеваючи и с абсолюбно чистой совестью, ориентируясь лишь на очередные газетные клише).

То, что мы наконец обретаем сейчас, вызывает подчас странные споры, и тут уместно вспомнить слова Чернышевского – цитата, извините, длинновата, но, с другой стороны, часто ли мы перечитываем его «Очерки гоголевского периода русской литературы»? Вот, пожалуйста:

«Читатели могут заметить в наших словах отголосок бессильной нерешительности, овладевшей русский литературою в последние годы. Они могут сказать: «вы хотите движения вперед, и откуда же предполагаете вы подчерпнуть силы для этого движения? Не в настоящем, не в живом, а в прошедшем, в мертвом. Неодобрительны те воззвания к новой деятельности, которые ставят идеалы себе в прошедшем, а не в будущем. Только сила отрицания от всего прошедшего есть сила, создающая нечто новое и лучшее». Читатели отчасти будут правы. Но и мы не совершенно неправы. Падающему всякая опора хороша, лишь бы подняться на ноги; и что же делать, если наше время не выказывает себя способным держаться на ногах собственными силами? И что же делать, если этот падающий может опереться только на гробы? И надобно еще спросить себя, точно ли мертвецы лежат в этих гробах? Не живые ли люди похоронены в них? По крайней мере, не гораздо ли более жизни в этих покойниках, нежели во многих людях, называющихся живыми? Ведь если слово писателя одушевлено идеею правды, стремлением к благотворному действию на умственную жизнь общества, это слово заключает в себе семена жизни, оно никогда не будет мертво».

Предвижу, правда, еще вот такой «детский» вопрос: ну, хорошо, а если не «антисоветчина», то почему ж тогда запретили-то?

Попробую объяснить.

Причина – элементарное недоверие. Не просто недоверие к Пастернаку – а недоверие к народу в целом. То есть к нам с вами. Своеобразный парадокс перетворения в жизнь социалистической идеологии: прекрасная идея единения то и дело странным образом оборачивалась и оборачивается практикой размежевания, расщепления.

Вот возьмите понятие «генеральная линия». То, что само по себе совершенно естественно в жизни общества, заключенного в рамки того или иного государства. Суть тут в том, как эту линию провести. Скажем, к дерева тоже есть «генеральная линия»: ствол. Но это же вовсе не значит, что во имя торжества ствола надобно обрубать ветви, не так ли? И стоит ли ставить задачу спрямления мозговых извилин, взяв за эталон по-своему целесообразную прямую кишку?

Не случайно мы так прекрасно знаем формулу: «не усложняйте». Чрезвычайно знаменательное выражение! Не усложняйте, проще надо, проще…

Проще – обрубить ветви.

«Да будь ты попроще… Ах, не хочешь?! Отщепенец!»

Смотрите, опять интересное слово: ведь говоря по-русски, отщепиться нельзя, можно только отщепить… Например, топором. О, великий и могучий родной язык, тебя не обманешь, ты всегда говоришь правду. Не вдумываться в тебя – проще.

И куда проще стоять на своем, если заткнуть другим глотки: вдруг скажут что-нибудь такое, до чего еще не додумался или думать не хочешь. Отсюда и недоверие.

Но как же разобраться – где свои, где чужие? Проще – чохом: на уровне социальных групп. Значит, так: эти у нас пашут, эти куют, эти торгуют, эти воют – с ними все ясно. А эти что делают? Думают? А О ЧЕМ? Проще – чтобы об одном и том же. Попроще надо быть, товарищи, попроще. Вот у нас вот и народ ведь такой – простой. А вы – непростые? Ну, значит, вы не народ! Значит, нельзя вам доверять.

… «антинародность романа Пастернака, дух ненависти и презрения к простому человеку…»

Господи, говорю я, ну сколько ж можно этой мистики! Вразуми родной язык!

«Словарь синонимов русского языка», стр. 434;

«ПРОСТОЙ: несложный, примитивный, неприхотливый, незатейливый, безыскусный, незамысловатый, непритязательный, скромный, нехитрый, бесхитростный, немудрый, немудреный, простецкий, немудрящий…

Простолюдин – см. плебей».

Стоп, это я уж зачитался.

Что ли есть какой ведомственный, «для служебного пользования» словарь, в котором «простой» означает «хороший», «истинный», «правильный» и т. Д. Вплоть до «нас устраивающий»?

«Простой народ» - это вообще-то оскорбительно.

Зато как просто разделить, расщепить – и от имени этого самого «простого народа» упрощать себе жизнь…

Назвать народ простым – и значит не доверять ему: слишком-де прост. И значит это – пробуждать в нем, в народе, простой примитивный рефлекс недоверия.

Недоверие расщепляет общество. Между тем, сама Природа подсказывает: соединение атомов образует материю, расщепление атомов вызывает всеуничтожающий взрыв.

Впрочем, это уж слишком похоже на проповедь.

Роман «Доктор Живаго» вышел на свет.

Отрубленные ветви приживаются с трудом. Но здесь не тот случай. Эту прекрасную ветвь древа российской литературы отрубить не удалось. – только завесили на время грязным тряпьем.

И теперь особенно становится ясно: всю жизнь Борис Леонидович Пастернак словно творил одну огромную книгу, в которой мир человеческой личности озаряется небесным светом, пронизывается атмосферными ветрами и делится плотью с горячей землею, книгу, в которой человек и эпоха существую в нераздельном радостном и трагическом единстве, книгу, создаваемую во имя правды и красоты, чести и совести.

«Неумение найьт и сказать правду, - писал Пастернак, - недостаток, которого никаким уменьем говорить неправду не покрыть. Книга – живое существо. Она в памяти и в полном рассудке: картины и сцены – это то, что она вынесла из прошлого, запомнила и не согласна забыть».

…И не согласна забыть.