АЛЕКСЕЙ ЕРОХИН

О ПОЛЬЗЕ БИТЬСЯ ПОСУДЫ

Журнал «В мире книг», 1988 г.

«О, как легко ходить в холопах,

Как трудно уклоняться вбок»

Борис Слуцкий.

Жандармы российские – занятный народ. И дело живое в руках было, а уж как излагали… Скажем, Александр Христофорович Бенкендорф. Вот, оцените образчик полицейской словесности:

«В последневышедшем №15 журнала «Телескоп» помещена статья под названием Философические письма, коей сочинитель есть живущий в Москве г. Чеодаев. Статья сия, конечно, уже Вашему Сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя до такой степени, чтоб нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающееся чистым, здравым смыслом и будучи преисполнены чувства достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому – как дошли сюда слухи, - не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Здесь получены сведения, что чувство сострадания о несчастном положении г. Чеодаева единодушно разделяются всею московскою публикою».

Так написал начальник Третьего Отделения московскому военному генерал-губернатору Д. В. Голицыну в октябре 1836 года.

«Очень хорошо», - наложил высочайшую резолюцию Николай Первый.

Ещё бы не хорошо, коли никакого произвола, а только одна неусыпная забота о подданном, причем исключительно в интересах блага оного: оказание «всевозможных попечений и медицинских пособий» и «чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб употреблены были все средства к восстановлению его здоровья…»  Весьма трогательно. А будь на дворе жаркий июль – сослались бы, верно, на опасность солнечного удара. Суров и неласков российский климат… Ради сбережения вашего драгоценного здоровья, милостивый государь, надобно одеваться по сезону: позвольте предложить вам смирительную рубашечку последнего фасона. Как, не жмёт?

Жмет. Душит. Страшно.

Хочется оправдаться: «Я далек от того, чтобы отрекаться от всех мыслей, изложенных в означенном сочинении; в нем есть такие, которые я готов подписать кровью… Но верно так же и то, что в нем много таких вещей, которых бы я, конечно, не сказал теперь».

Но держава продолжает смотреть исподлобья: «Чаадаева продолжить считать умалишенным и как за таковым иметь медико-полицейский надзор…»

За что?

Да все за то же, за что и во все прочие века: за инакомыслие.

От палеолита до века атома – вечная проблема с инакомыслием. Начинали – корягой по кумполу, дожились до лагерей труда и смерти, до сложносочиненного аппарата выявления и подавления, что, казалось бы, свидетельствует о несомненном прогрессивно-поступательном развитии «чистого здравого смысла», чинно упомянутого Бенкендорфом, - однако непомерный расход «человеческого материала» заставляет все же призадуматься. Что-то тут глубоко НЕ ТАК. Какой-то неизбывный неестественный отбор с неизменно благими намерениями, оборачивающимися варфоломеевскими ночами, кострами инквизиции и гэпэушными подвалами. Постоянная дисгармония, вечная неадекватность реакции: цоп за корягу, вместо того, чтобы сесть и хорошенько подумать.

Всяческие охранники – ладно, работа у них такая. Но вот занятный факт в истории с Чаадаевым: в атмосфере «ужасного гвалта» и «остервенения» (определения современников), воцарившейся в первопрестольной после публикации в «Телескопе», «студенты Московского унивекрситета явились к его попечителю и председателю московского цензурного комитета графу С. Г. Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорблённую Россию». Определенно, сие племя младое вполне осознавало, что потребность в их клинках-корягах не столь уж значительна, но, видимо, уж очень велико было желание доложиться по начальству о собственной благонамеренности. «Чистый, здравый смысл», по выражению Александра Христофоровича. И кабы этим была бы славная только «немытая Россия, страна рабов, страна господ»… И кабы только минувший век…

Полтора столетия понадобилось для того, чтобы впервые на русском языке появился весь цикл работ Петра Яковлевича Чаадаева. И тут, отвлекшись на миг от канвы рассуждений, давайте воздадим должную благодарность вдумчивому исследователю Борису Тарасову, собравшему и прокомментировавшему наследие русского философа (П. Я. ЧААДАЕВ. «Статьи и письма». – М.: Современник, 1987). Его же умному перу принадлежит и жизнеописание Чаадаева, годом ранее вышедшее в серии «ЖЗЛ», - издание чрезвычайно примечательное. К сведению любознательного читателя напомню, что тогда же Борис Тарасов выпустил книгу «В мире человека», большой раздел которой посвящен Чаадаеву. В целом – значительное явление в нашей интеллектуальной жизни, богатейшая пища для размышлений. Вот давайте и поразмышляем далее – ни в коей мере не претендуя, со своей стороны, на безапелляционность выводов и безоговорочность оценок. Просто – точка зрения.

Итак, читательские отзывы на письмо Чаадаева. «Смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного», - оценка Николая Первого.

Суждения «столько ложны, безрассудны и преступны сами по себе, что я не могу принудить себя даже к тому, чтоб хотя одно из них выписать здесь для примера», - сокрушается петербургский митрополит Серафим.

Их можно понять – было от чего шарахнуться.

Поскольку мы не столь целомудренны, как митрополит Серафим, то позволим кое-что процитировать – для наглядности.

«Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты воспитанием человеческого рода».

«Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, -  такова печальная история нашей юности… Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, - вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздал бы его пред вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя. И если мы иногда волнуемся, то отнюдь не в надежде или расчете на какое-нибудь общее благо, а из детского легкомыслия, с каким ребенок силится встать и протягивает руки к погремушке, которую показывает ему няня.»,

«Годы ранней юности (Чаадаев имеет в виду юность народа. – А. Е.), проведенные нами в тупой неподвижности, не оставили никакого следа в нашей душе, и у нас нет ничего индивидуального, на что могла бы опререться наша мысль; но, обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы также ничего не восприняли и из преемственных идей человеческого рода. Между тем именно на этих идеях основывается жизнь народов; из этих идей вытекает их будущее, исходит их нравственное развитие».

Да, было над чем призадуматься «жителям древней нашей столицы».

Выстрел из пистолета глубокой ночью – так, по определению Герцена, прозвучали эти горькие слова.

Ударило во тьме за окном – и тут бы притвориться спящим, натянув поплотнее одеяло на голову, да уже злобно забрехали собаки, гремя цепями, по эстафете смыкая гавкающую круговую поруку, засвербели по округе свистки политических околоточных, - уже не до сна.

И тут срабатывает один из двух рефлексов.

Да кто это посмел оборвать наши сладкие сновидения!

Да как еж мы могли так долго и безмятежно спать?

Более плодотворна вторая реакция. Более распространена первая. Потому что отрицательные эмоции нам несимпатичны. Они нас пугают.

Но… «Не надобно нас щадить, - писал Герцен, - мы слишком быстро забываем свое положение, мы слишком привыкли развлекаться в тюремных стенах».

Когда общество оцепеневает, - в мертвенном ли забытьи конформистского покоя, в лихорадочном ли азарте-обманке эскапистских игрищ, - надобен кто-то, кто шарахнет вдруг об пол парадным сервизом: жест, может быть, и нелепый, неловкий, и хруст осколков под ногами… да уж дело сделано – и поднялись головы от зеленого сукна чиновных и карточных столов, от мятых подушек со слежавшимся пухом, от липких кабацких стоек.

Кирпичом в окно – да, некрасиво. Да, решетка все равно цела, хоть и стекло вдребезги. Но прянул воздух: кому – сквозняк, кому - свежий ветер.

Историческая концепция Чаадаева, разумеется, далеко не безупречна. Об этом, в частности, идет речь в неотправленном письме Пушкина. Он напоминает Чаадаеву о том, как Русь приняла на себя удар восточных полчищ, по сути заслонив собою Европу, которая получила таким образом возможность куда более вольного развития. Решительно не устроило поэта и мнение Чаадаева о «нашей исторической ничтожности» - он находит конкретные аргументы и подчеркивает: «…Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Доведись Чаадаеву прочесть эти строки – наверняка бы он полностью разделил их. Но всё дело в том, что «я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами», как писал Петр Яковлевич в «Апологии сумасшедшего». А потому «я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать». Какое резкие и откровенные слова… Существенный нюанс: «Апология сумасшедшего» писалась ведь оправдание перед лицом правительства и общественного мнения, однако Чаадаев, даже оправдываясь, даже ощущая тугие шнуры смирительной рубахи, не склоняет головы, смотрит в глаза правде, не опускается до унизительного лже-покаяния. «Акт, героический вполне», говоря словами нынешнего поэта.

Чаадаев судит отечество жестко, с тем типично русским перебором, что так свойственен нашей душе.

«Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь».

В желчи его сквозит наше кровное «чем хуже – тем лучше». Мы – трудные подростки человечества? Мы – дикорастущая порода из божьего сада? Что ж! «Но мы, можно сказать, некоторым образом – народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок».

Да не просто важный – наиважнейший: «…Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе». И – чего уж там скромничать – уже в следующей фразе: «…Она, на мой взгляд, получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки». Ничего мы не открыли, не выдумали, не создали, зато – не больше и не меньше – провидение «поручило нам интересы человечества».

Русский человек не любит мелочиться.

Или – Россия спасет мир, погрязший в мещанстве, или – породит антихриста, как предсказала Константин Леонтьев, удрученный ходом вещей. То есть в любом случае предусматривается ответственейшая для судеб человечества миссия.

Достоевский: «Всякий великий народ должен верить, что если только хочет быть долго жив, что в нем-то и только в нем одном заключается спасение мира, что он живет на то, чтобы стоять во главе народов, приобщать всех к себе воедино и вести их в согласном хоре к окончательной     цели, всем им предназначенной».

Назначение настоящего русского, говорил Достоевский в Пушкинской речи, быть всечеловеком и привести мир к всеобщей гармонии, организованной «по Христову евангельскому закону».

«Христианская истина», ведущая к всеединству, - это и у Чаадаева краеугольный камень мировоззрения (поскольку он и является прежде всего христианским философом), То есть речь – об осуществлении царства божьего на земле.

И вот тут особенно есть над чем задуматься.

Следует оговориться: я пытаюсь рассуждать вовсе не с точки зрения элементарного атеизма, который у нас в некотором роде предписан. Не являясь христианином, воспринимаю всякую религию как особый род философии, как определенный способ познания мира, как составную часть общечеловеческой культуры и нравственного опыта человечества. Поэтому школярское «бога нет» меня не устраивает. А хотя бы и есть – так или иначе, от меня лично это не зависит. Или зависело бы, будь я верующим человеком? Потому к Иисусу Христу – как к евангельскому действующему лицу – могу относиться с большим сочувствием, но поклоняться ему – увольте. И Библию (извините, если что не так) воспринимаю как интереснейшее литературное произведение, сплав эпоса и лирики, раннего авантюрно-психологического романа  и пра-фантастики, нравственного кодекса и бытового анекдота. Такое вот вполне незамысловатое мировоззрение. И эпатировать не собираюсь, и чьи-то чувства оскорбить не хочу – просто размышляю на свой лад.

Итак, по Чаадаеву, христианский разум – это «дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству: вот что сохраняет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через нее совершается великое действие слияния душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние – все предназначение христианства. Истина едина: царство божие, небо на земле, все евангельские обетования – все то ни что иное, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль самого бога, иначе говоря, - осуществленный нравственный закон. Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалипсический синтез».

Так заканчивает Чаадаев восьмое, последнее по счету «Философическое письмо» - таков, стало быть, венец его идеалов.

Сама по себе идея чрезвычайно заманчива: народы забывают распри, воцаряется всеобщая гармония, человечество превращается в одну дружную семью – величайшая мечта лучших умов! Так что же это за удивительная сила, которая сплотит землян!

Христианская религия определяет «роль каждой личности в общей работе и заставляет все содействовать одной цели». Хорошо.

«Только христианское общество поистине одушевлено духовными интересами…» Тоже хорошо.

Это религия «которая овладевает всеми способностями души, заставляет служить себе все силы разума и чувства и направляет все в человеке на выполнение его предназначения». Еще лучше.(Правда, уже дважды прозвучало «заставляет», но, может быть, это просто неточное выражение?)

И, наконец, перечисленное выше: дух самоотвержения, отвращение от разделения, влечение к единству… Замечательно, что и говорить.

А показатель плодотворности христианский идей – в частности, в том, что государства древнего мира были недолговечны, в условиях же новейшей цивилизации лишь границы перемещаются, «самое же общество и отдельные народы остаются нетронутыми!» (курсив Чаадаева). И потому «изгнание мавров из Испании, истребление американских племен и уничтожение власти татар в России только подтверждают наше рассуждение».

Стоп. Мавры и татары были изгнаны как захватчики – это ясно. Но вот что касается американских племен – тут действительно истреблялось коренное население континента, причем именно с благословения христианского учения. А как же – «остаются нетронутыми»? Так ведь – читайте внимательнее – отдельные… «Таков круг всемогущего действия истины: отталкивая одни народности, другие принимая в свою окружность, он беспрестанно расширяется…» Вот оно что: одних в свою веру обратить, а других – попросту уничтожить. То есть – геноцид как следствие «влечения к единству»…

Не случайно самой величественной из всех человеческих фигур представляется Чаадаеву библейский Моисей: «Высшее начало, двигавшее этим великим человеком, ни в чем не познается так ясно, как в безусловной действительности и верности тех средств, которыми он пользовался для осуществления предпринятого им дела».

Да, средства эти хорошо известны. Они Моисею богом предписаны: «…пойдет пред тобой Ангел Мой, и поведет тебя к Аморреям, Хеттеям, Ферезеям, Хананеям, Евеям и Иевусеям, и истреблю их» (Исход, 23, 23). И действительно – чего церемониться с инородцами!

Христианин Чаадаев с этим вполне согласен: «Среди господствовавшего тогда по всей земли многобожия можно ли было найти более верное средство воздвигнуть истинному богу неприкосновенный алтарь, как внушить народу, ставшему хранителем этого святилища, расовое отвращение ко всякому племени идолопоклонников (подчеркнуто мной. – А. Е.) и связать все социальное бытие этого народа, всю его судьбу, все его воспоминания и надежды, с одним этим принципом?»

Да и с соплеменниками в случае чего тоже не следует церемониться. Вспомните историю с золотым тельцом, когда бог уличил Моисея в идолопоклонстве: «и стал Моисей в воротах стана и сказал: кто Господень – ко мне! И собрались к нему все сыны Левиины. И он сказал им: так говорит Господь, Бог Израилев: возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего. И сделали сыны Левиины по слову Моисея: и пало в тот день из народа около трех тысяч человек» (Исход, 32, 26-28).

Подобные примеры можно множить и множить: геноцид, репрессии, реки крови – и все по воле блжьей. А с инакомыслящими – один разговор: «поражу вас всемерно за грехи ваши». Это звучит зловещим рефреном. И – определенно что-то напоминает…

Господи, так ведь эту же формулу использовал Сталин: ответим тройным ударом!

«И заповедал нам Господь исполнять все постановления сии, чтобы мы боялись Господа, Бога нашего, дабы хорошо было нам во все дни, дабы сохранить нашу жизнь, как и теперь» (Второзаконие, 6, 24).

О, тут многое напрашивается на сопоставление… Но это уже тема для отдельного разговора, а мы сейчас давайте не будем отвлекаться от Чаадаева.

Вот к каким соображениям он приходит: нужно признать главенство подчиненности над свободой и слиться с «верховной волей». Отсюда – его резко отрицательное отношение к Возрождению как к торжеству индивидуализма, его отвращение к Гомеру («гибельный героизм страстей, грязный идеал красоты, необузданное пристрастие к земле – се это заимствовано у него»). Отсюда – его пиитет к Ивану Грозному, чей «кровавый топор в течение сорока лет не переставал рубить вокруг себя в интересах народа…»

И мы, жители века двадцатого, уже знаем, чем может обернуться эта замечательная способность покоряться «верховной воле». Вот только впрок ли урок?

Ах, Петр Яковлевич…

Но вот парадокс: проповедуя подчиненность, он, тем не менее, своим образом мыслей явно противоречит собственной доктрине покорности. Отрицая индивидуализм – чрезвычайно своеволен как мыслитель, как личность особого покроя. Истово доказывал провиденциальную роль России – а после назвал эту мысль химерой. Нескончаемый напряженный спор с самим собою… Не случайно столь высоко ценили его и славянофилы, и западники, одновременно и полемизируя с ним, и разделяя различные его тезисы.

Путаник? Да, вероятно. Но путаник честный, упорно ищущий истину.

В области общественной мысли такие люди действуют как мощный катализатор: вызывая своими суждениями и гнев, и восхищение, и порицание, и благодарность, они заставляют нас думать, побуждают к активности наше сознание. Это свойство бесценное.

И нам сейчас есть о чем подумать вместе с Чаадаевым. «Надо заняться сначала выработкой домашней нравственности народов, отличной от их политической нравственности; надо, чтобы народы сперва научились знать и ценить друг друга совершенно так же, как отдельные личности, чтобы они знали свои пороки и свои добродетели, чтобы они научились раскаиваться в содеянных ими ошибках, исправлять сделанное ими зло, не уклоняться от стези добра, которою они идут. Вот, по нашему мнению, первые условия истинного совершенствования как индивидов, так равно и масс!,

И вот тут с ним не хочется спорить.