АЛЕКСЕЙ ЕРОХИН

ПИСЬМО ВИННИ-ПУХУ

Эссе

1988, январь, «В мире книг», с. 28-29.

«Борьба за жизнь наиболее упорна между особями и разновидностями одного и того же вида, нередко – и между видами того же рода».

Чарлз Дарвин,

«Происхождение видов путём естественного отбора»

Дорогой Пух,

Видимся мы с тобою сейчас довольно редко, что промеж старых друзей ныне почитается за обыкновенность, - а потому всегда рад любой оказии, чтоб о тебе вспомнить.

Понимаешь, Винни, ы нашей жизни столько всякого напихано, что люди просто боятся запутаться во всех своих Родственниках и Знакомых, будь то Отдалённые Предтечи или Непосредственные Начальники, - а потому аккуратно расставляют их по полочкам на манер грошков с мёдом в ожидании какой-нибудь круглой даты, и как только стукнет кому-нибудь лет сто пятьдесят или триста – тут же о нём все сразу вспоминают и разговаривают, чтобы на следующий день засунуть опять на полку до следующего раза. И можно таким образом на год вперёд себе расписать, в какой день о ком вспоминать: во вторник, допустим, о Марке Аврелии, в четверг о Будённом, а в воскресенье о Джоне Ленноне. Очень удобно. В День Вооружённых Сил – о пушках и танках, в День Женщин – наконец, и о них. Недурно бы ещё ввести День Уплаты Гражданских долгов и подумать об очередном Юбилее Радужных Надежд.

Тебе всё это, конечно, удивительно, потому что если у тебя на полке горшочек мёда стоит, то ты не будешь поджидать какого-нибудь определённого дня, чтобы о нём вспоминать, а управишься с ним поскорее – и дело с концом. И будешь совершенно прав. Ведь не стоит дожидаться Дня Птиц, чтобы покормить в декабре воробьёв. Иначе многие из них просто не доживут до апреля, до своего Дня с духовыми оркестрами, фейерверками, хлебными крошками и коноплёй. И если завтра будут о ком-нибудь вспоминать и разговаривать, потому что как раз исполнилось 50 лет со дня его рождения, твердить, какой он был хороший, нужный и неповторимый, то нелишне спросить: а где вы, ребята, были вчера со своими словами и пониманием, что же вы помалкивали вне расписания? И сейчас, глядишь, тому, о ком вы говорите, было бы не 50 лет со дня рождения, а просто пятьдесят, а ведь это очень большая разница. Понимаешь, Пух?

И если меня сейчас спросят, чего это я вдруг об игрушечном этом медвежонке вспомнил, - покажу им две новые шикарные книжки о твоих приключениях, увидевшие свет совсем недавно. Там такие картинки красивые.

А знаешь, Пух, вот когда про книжку пишешь – то ведь тоже словно бы картинку к ней рисуешь, только словами. Но в такой словесной картинке, если она хорошо нарисована, всегда на одного героя больше, чем в книжке, - то есть, на себя самого. Если ты книжку читал – ты в ней был. Как же об этом не написать? И чем больше книжку читают – тем больше появляется в ней действующих лиц. Помнишь, как мы с тобой шли открывать Северный Полюс? А как сидели на ветке, со всех сторон окружённые водой? Я – помню.

О таких вещах нельзя забывать. Хотя и стараются. И читают Очень Взрослые Книги «…матёрый рецидивист выстрелил в инспектора и не попал, а инспектор выстрелил в воздух и попал». И ведь в жизни не видели ни одного инспектора, и вряд ли увидят, пока не станут матёрыми рецидивистами, - но стоит ли стараться в этом направлении ради такого сомнительного удовольствия?

Они тут, конечно, обидятся. Они скажут: а вы, дескать, предпочитаете этот уютный чавкающий мирок, где «только были бы лапки в меду»?

Именно так: и предпо, и читаю. Потому и читаю, что это позволяет мне многое предпо.

И напрасно они думают, что лапки в меду обязательно предпо рыльце в пушку. Пусть отойдут от зеркала.

Помнишь, как Кристофер Робин говоил тебе про «ничевошное дело»?

«- Ну вот, спросят, например, тебя, как раз когда ты собираешься это делать: «Что ты собираешься делать, Кристофер Робин?»,  ты говоришь: «Да ничего», а потом идёшь и делаешь».

«- А, понятно!» - сказал ты тогда.

А им – непонятно, вот в чём штука-то. Они сразу забеспокоятся: так что же он всё-таки делать собирался? Ничего? А что именно?

Оттого это, что у них все дела расписаны и рассчитаны, как праздники в году. И уже не дела для них, а они для Дела. И Дело это до того начинает важничать, что до них ему уже нет дела.

Ой, как  Дело не любит всяких «ничевошников»!  Оно им говорит: «Ну что? Дети, что ль? А ну-ка за Дело!»

И ещё лизорюцию составят (на которые, как ты помнишь, Кролик был большой мастер) со всякими кусачими словами – Пренедооцененнка Всеобщей Сверхнеобходимости Сего Дня, например. Потому что у них неуклонное и Безоговорочное Поступательное Движение, видишь ли. И я даже удивляюсь, как они до сих пор не перебили друг друша. В интересах  Дела.

Недаром грустил Кристофер Робин: «Мне теперь не придётся больше делать то, что я больше всего люблю… Ну, может иногда. Но не всё время. Они не позволяют».

Потому что у них принцип – Все-Как-Один, и Один-Не-Как-Все начинает раздражать. Хотя на самом-то деле, если хорошенько подумать, - все-не-как-все.

Вот и ты у них, Пух, для Младшего Школьного Возраста. А потом они Все-Как-Один про тебя не думают. Детишкам своим читают, а сами – нет. Потому что ты – «для детей».

Не только, говорю я, не только. До тебя нужно ещё и дорасти. К тебе нужно уметь вернуться.

Понимаешь, когда приспичивает, люди часто спохватываются: где Гуманизм и Добросердечие? Как мало на свете Добра и Справедливости! И начинают осуждать Времена и Нравы. И вот вынь им да положь Красоту, Честность, Искренность, Понимание, Поэзию, Гармонию. А между тем, «это не такие вещи, которые вы находите, когда хотите, это вещи, которые находят на вас; и всё, что вы можете сделать, - это пойти туда, где они могут вас найти».

Это не просто. Обличать Времена и Нравы куда проще. Пообличал – и вроде легче стало, хотя и идёт всё по-прежнему.

Ах, как боимся мы Буки и Бяки, опасливо крадучись по своим собственнгым следам уже по какому разу! Следов всё больше, и нас всё страшнее.

И навязчивая боязнь всяческих Слонопотамов, которых себе напридумывали целое стадо.

Такова жизнь в условиях Постоянной Борьбы за существование.

А вот у вас в лесу её не было.  И все были только счастливы. И всегда находился кто-нибудь, кто мог вовремя сказать: «Забудем старые обиды и похищенные хвосты». И все друг с другом уживались: будь ты тигра, будь ты свинка, будь ты ослик, будь ты кто. И жил каждый, как считал нужным.

А мы всё ещё живём по Дарвину, по невесёлым законам естественного отбора. Что ж, закон всегда прав – до тех пор, пока не принят новый.

Ой, знаешь, Пух, они ухмыляются. Они говорят: судишь как ребёнок. И на поводке у них хмурятся такие кусачие словечки: Идеалистические Измышления.

Что ж, идеал всегда выглядит странно – с непривычки. И он всегда недостижим. Но быть должен. Затем и пишутся «Утопия» или «Город Солнца». Или книжка о Винни-Пухе (о тебе то есть) и его друзьях.

Её написал Алан Александр Милн – человек из «потерянного поколения». Понимаешь, Пух, когда люди затевают какое-нибудь Большое Дело – например, мировую войну, им потом становится явно не по себе. И книги они тогда пишут по большей части горькие.

Ричард Олдингтон, например, написал «Смерть героя».

А Алан Милн написал про тебя.

И ведь оба были из поколения «потерянных». И даже воевали на одном фронте.

А книги такие разные.

Сравнивать их нелепо – но, тем не менее, говорят они об одном и том же: об идеалах. Об идеалах потерянных – у Олдингтона; об идеалах, всё-таки ещё сохранившихся в заповедных уголках жестокого человеческого общежития, - у Милна.

Вот сейчас они оторвутся от Дела на минутку – и посоветуют по-доброму: не усложняй. Ну рассказывал папа сыну всякие истории про его игрушечных зверей, а потом из них составил книжку для детей. Мирок игрушечный, заботы плюшевые, думают опилками – вот и все идеалы. «Не странно ли, что Волки не могут жить на Ёлке?» - вот и все Загадки Бытия. «Победю я жару и мороз, лишь бы мёдом был вымазан нос!» - вот и все Высокие Цели. Какие такие идеалы в детской песочнице? Нашёл, тоже, потерянный рай!

Пух, а я спорить с ними ведь не буду. Вот они топочут, взмыленные и запыхавшиеся, по Большой Дороге Жизни. Навстречу Светлому Будущему –  не столь уж я наивен, чтобы вставать у них поперёк пути этаким мессией со сказочкой в дрожащих перстах и призывать одуматься, остановиться, оглянуться, очухаться, очеловечиться, о… о… о… Отойду в сторону – они утопочут вдаль, а я посижу покуда на обочинке – всё равно они скоро покажутся с противоположного конца, совершая свою групповую кольцевую гонку за Букой и Бякой.

Им бы присесть на травку да поглядеть друг на друга спокойно, без рыка, позабыв ненадолго про Естественный Отбор, и понять наконец, что чересчур они заботятся о своих Слонопотамах и что если буря повалит наше общее дерево, то нового Савешника, нового адриска уже не найти. Да и жить там будет уже некому.

Маленькая книжка про мальчика и его звериных друзей тут решительно помочь, конечно, не может – но в ней звучит верная и чистая нота гармонии. Здесь не действуют неумолимые законы Естественного Отбора, здесь вполне уживаются рядом неврастеник Иа-Иа и страдающей ксенофобией охранитель Кролик, безалаберный честняга-жизнелюб Тигра и клиническая зануда Сова, здесь никого не едят, в отличие от нашего не лучшего из миров. А это уже немало.

Наверное, я всё-таки несколько увлёкся, Пух: получаетсякакая-то ворчалка.  Какие-то измышления над книгой. Прогулка в мизантропиках средь пышной неврастительности. «Шалун уж заморозил пальчик: ему и больно, и смешно».

А я просто последовал твоему совету: «Вооще это самый лучший способ писать стихи – позволять вещам становиться туда, куда они хотят». Вот я и позволил.

Ну, дак это ж стихи – мне говорят. Ой, ведь я могу и стихами – да только вы все разбежитесь.

И потом деление на прозу, стихи, статьи, объяснительные записки и лизорюции – это наши временные трудности. Когда-нибудь мы ещё откроем принцип свободного словотворенья – и это разграничение потеряет смысл. Однако я  отвлёкся – что, впрочем, соответствует законам эпистолярного жанра.

Так вот, Винни, говоря о братьях вашихбольших, я, пожалуй, не совсем справедлив, так сгущая краски. Но такие уж невесёлые краски оказываются под руками – а я бы, милый, рад сгустить только самые светлые и тёплые цвета. Возможно, слишком серьёзные предъявляю претензии человечеству – но, видишь ли, просто очень досадно, что оно никак само с собою не поладит. Конечно, это сказано по-детски, конечно. Но ведь если люди будут почаще вспоминать своё детство, то они, может быть, и жить научатся получше, поправильней.

Как это говорится в последней главе книжки о тебе: «…а Рано и Поздно (два других Родственника и Знакомых) сказали друг другу: «Ну, Рано?» и «Ну, Поздно?» таким безнадёжным голосом, что было ясно – ожидать ответа нет никакого смысла.

Я с этой парочкой водиться не хочу. Ничто не поздно. Ничто не рано. Ничто не безнадежно. И как бы мир ни сходил с ума – у него всегда есть возможность бросить взгляд на Пухову Опушку и призадуматься. Что-нибудь такое предпо.

Конечно, сказки всё это.

Но мы так верили в них в детстве – куда что подевалось?

Вот такое грустное получилось у меня письмо, Пух. Прямо какое-то Спаслание.

«- Пух, - серьёзно сказал Кристофер Робин, - если я… если я буду не совсем такой… Пух, ну, что бы ни случилось, ты ведь всегда поймёшь. Правда?»

Ты поймёшь, Пух?..

Я не прощаюсь.

Обнимаю тебя.

А.