AVE EVA

  *
  Всё ниже рассказанное произошло после одного из многочисленных концертов: я увидел человека в очках. Невысокого ростом, бесшумного, подвижного, с прозрачными желтоватыми глазами под круглыми стеклами. Злоба или смех были на лице его? Я так и не смог разгадать. Его овечья шевелюра волновалась от дыхания: его и ветра. Но в тот день был штиль. 
  Мы познакомились так: он подошел и сказал.
— Там, наверху, кое-кто интересный. Вы друг другу понравитесь.
  Вслед за человеком в очках я прошёл по всем этажам бывшей школы, в которой теперь находилось нечто вроде общежития. Взломанные или открытые ворованными ключами двери взывали распахнутыми пастями. Но я так и не услышал, к чему они взывали.
  Прежде это была школа. То, что это была самая обычная школа самого обычного района, подтверждали выбитые стекла. Кабинет химии — обугленный, заваленный столом выход. Кабинет литературы — оттуда доносилось нечто нечленораздельное. Кабинет истории, соседствующий с кабинетом географии. Люди, живущие здесь, появлялись ненадолго.  

  *
  Итак, человек в очках и я вошли в кабинет географии. Кажется, он сохранился лучше остальных. Окна занавешены плотной хлопчатой черно-фиолетовой тканью. Под ней, сквозь окна, виднелись — запачканные стены, вывески магазинов, собаки на детской площадке.  
  Ван сидел возле огромного и уже пожелтевшего глобуса, в кожаном кресле, времён второй мировой войны. Рядом с ним, один на другой, громоздились два ящика пива, наверняка, украденные младшими. Сидевший в кресле Ван был высок и худ, но неповоротлив. Взгляд казался застекленным широкими очками. Тело втиснуто в антикварный сюртук. Мой проводник сел, напротив, в учительское креслице. Я — на стул. 
— Кайфовый человек, — представил меня проводник. Затем указал на Вана. — Ван.
— Антон, — сказал я. 
Пиво открывали, не торопясь, пили молча.
— Есть ли что-нибудь новое? — спросил Алекса Ван.
Кудрявый довольно откинулся на спинку кресла:
— Песня! Две темы в одной. Смена эпох происходит именно сейчас, всё равно, как вымирают ящеры или взамен Пана устанавливается средневековье. Человек человеку становится — никто. А это даёт ничем не контролируемое развитие.
— Контролируемое! — Сверкнул очками Ван, — Более того: жестко контролируемое.
— Ты что хочешь этим сказать? — Заерзал на своем кресле Алекс.
— В условиях смены эпох, — Ван был сильно пьян, однако, это не замечалось, — Происходит своеобразный взрыв памяти. Все равно, что трещина в земной коре. Сейсмографы ничего не могут сказать о том, как рождается землетрясение. Социологи — о том, как рождается смена норм поведения. Но любая красавица на панели понимает в этом больше них. Мы переживаем период, когда изменяются нормы поведения.
— Мне пора! — Вану и мне показалось, что Алекса просто подбросило.
— Торопишься? — Полюбопытствовал Ван, нацелив на Алекса свои учительские окуляры. 
— Наверху игроки, хочу быть там.
— Мы тоже подойдем, попозже, — ответил за меня Ван.

  *
Алекс ушел, а мы достали початую бутылку водки с двумя пластмассовыми стаканчиками на шее. Но водку пить я не стал.
— Антон, я хочу вас пригласить в одну лаборантскую, — сказал Ван после недолгого молчания. Потом, не дожидаясь ответа, выпрямился во весь свой хороший рост и затопал к выходу. Видимо, его что-то сильно тревожило, так, что он способен был рассказать о своей тревоге первому встречному. Однако Алексу рассказывать не хотел.
  В лаборантской на полу располагались карты: татаро-монгольское нашествие на Русь. Вместо лампочки — белый кварцевый подсвечник из магазина «Путь к себе». Из мебели — старый проигрыватель и два кресла с отпиленными ножками.
  И почему-то — «The Beatles», «Help!», я так увлекся.
  В одном из кресел — молодая леди. Сказала грудным голосом, когда мы вошли:
— Эва!
  Ван уселся на карты, спиной о стену, а я — в другое кресло. Сонная Эва. Тишина.
  Эва. Высокая, плотная. Маленькие руки в причудливых браслетах. Черный гольф, черно-красно-желтая шелковая рубашка. Я вдруг понял: модные оранжево-сиреневые тона фальшивят. На очень густых тёмных волосах — красный отсвет. Когда подняла голову, оказалось: глаза очень светлые, зеленоватые. Потому что в них играли бликами очень маленькие зрачки. Я уже научился узнавать этот взгляд. 
— Хочешь, погадаю?
  Эва чуть наклонилась вперёд.
— Что?
  Мне ещё ни разу в жизни не гадали по руке.
— Ну, ты хочешь узнать свое будущее?
  Эва рассмеялась.
— Давай правую ладонь. Мне сказали: именно правую.
  И сама взяла мою руку. 
— Ты будешь жить долго. Не знаю, понравится ли тебе это. 
 Я сказал, что всё к лучшему. Бессмысленная Эва. Хотелось жить,, а не умирать, и ни в чём не испытывать недостатка. 
 Эва повернула голову прочь.
— Куда ты звал меня вчера, Ван? 
  Ван пожал плечами.
— Туда же, куда и позавчера.
— Так идём скорее!

  *
  Мы все поднялись на верхний этаж. Актовый зал и, по совместительству, кабинет музыки. Здесь курили травку и пили вермут. Музыкантов было всего пятеро, вместе с Алексом. Встретил нас полноватый блондин. Бокал на уровне глаз, нечаянная грация. Хмельным движением отбросил руку с сигаретой:
— А! Кажется, хозяева пришли?
 Рассыпался мелко золотистый смех. Вокалист, наверно.
 Худой и коренастый ударник сидел на своих бочках как Робин Гуд на ветке. Длинный гитарист, растянувшись на три ступени в проходе, дергал струны баса и одновременно курил. Одноглазый флейтист с моноклем что-то мурлыкал. Сонный, всклокоченный, похожий на зимнее солнце в облаках. Скрипач, поставив ногу на стул, согнулся пополам, наклонившись к инструменту. Когда распрямился, сверкнули черные глаза. Я, от неожиданности, сделал какое-то невнятное движение.
— Не обращайте на него внимания, он сумасшедший. Вчера зарезал красивую женщину. 
  Золотистый смех рассыпался снова, теперь с какой-то бабьей интонацией.
— Ты гонишь, Гера, — бросил Ван.
 Гера томно вздохнул и только громче залился своим красивым смехом.
— Мне всё равно, — ответил скрипач. Так, наверно, говорят контуженные, подумал я.
  Вдруг, никто не заметил - как, на сцене оказался Алекс, с акустической гитаркой. Шикарный Гера затянулся косячком и уселся поближе, довольный. Эва и Ван расположились у самой сцены. Я присел на какое-то крайнее кресло. 
Алекс запел что-то почти народное, четыре песни, и все — о рабочих в порту. Мне понравилось его пение: как стук колес по любимой железной дороге. Закончив петь, Алекс ушел так же тихо, как и появился. Гера гоготнул от переизбытка эмоций. А Ван уже успел расчехлить фендер. Оказалось, совершенной новый и дорогой «стратакастер».
— Эва, споёшь? 
  Услышав это, длинный, с басом, тут же сделал попытку встать. Однако сойти вниз не удалось - оступился, грохнулся на пол. Гитара оказалась сверху и не пострадала. Однако бас встал снова, и двинулся к сцене. В момент все музыканты приняли боевую готовность. 
  Ожидание раскрылось мелкими толчками барабанщика. Забывшись, он оставил драм и схватился за бутылку с бисером, которой радостно потряс в притихшем пространстве.
  И тогда начал действовать Ван. Я не совсем хорошо понимаю, кто из гитаристов хорош, а кто — нет. Но, увидев Вана, я понял, что Хендрикс отдыхает. Кроме того, Ван распоряжался музыкой. Иначе не умею объяснить то, что мне пришлось тогда ощутить.
  Мелодичное пчелиное гудение вылилось в странную, никогда не слыханную фразу.
  Фраза повторялась четыре раза, затем — еще три. 
  На восьмой встрепенулась Эва. Она шла — голосом — как бритва, наверняка. 

— Господи! 
Когда-то я взяла микрофон и донесла на Тебя сатане.
А теперь я принесла Тебе его вонючие яблоки.
Только бы Ты снова захотел видеть меня.

  Так закончился этот день. Это была совершенная законченность. Я засыпал и слышал голос Эвы. А она ушла куда-то с Ваном и скрипачом. 

  *
  Кафе было длинное, с низкими широкими подоконниками, на которых можно было сидеть. Дом, где оно располагалось, ещё имперского времени, розовенький, давил на улицу, как щечка шустрого дельца. Сюда, к открытию кафе, собирались разные люди. 
  Кафе называлось — «Контора».
  Цены за последний месяц сильно поднялись, однако, голодных и похмельных в «Конторе» видно не было. «Контора» была — закусочная.
  В написанном от руки, гелевой ручкой, листочке меню значилось: винегрет, капуста варёная, капуста тушеная, салат из капусты, яйца вкрутую под майонезом и котлеты, холодные или горячие. Засаленный листочек меню был прикреплен к стенке засохшей как цемент жвачкой. Из напитков и десертов: кофе, можно двойной, сухое вино в разлив, сухие пирожные, фрукты со сливками — наполнители для школьных желудков. 
  Часа в три пополудни в Конторе происходило обычное топтание между столиками и возле подоконников. Топтание выплескивалась и на улицу. Потому что курили только на улице. Подходили незнакомые личности, с призывными звуками говорили: я тебя знаю, а ты меня — нет! 
  Едва вошёл в помещение «Конторы» - загородили проход; высоченный блондин. Нечесаный, с похотливым лицом. Блондин громыхнул:
— А! Вот ты где.
 Но не договорил, уставился в сторону. Возле нас, как из-под земли, возник какой-то цыганистый кекс. Смуглый кекс в невыглаженной, но чистенькой светлой рубашечке.
— Я знаю вас обоих. Давайте выпьем.
Откуда ни возьмись, появился у блондина стольник. Цыганистый что-то добавил и скрылся.  В ожидании событий блондин сел на стул и принялся уписывать оставленные кем-то рулет и мороженное. Подошла какая-то маленькая, глазастая. Спросила:
— Вы не видели тут мой завтрак?
— Нет, мэм, — промычал блондин с набитым ртом.
С улицы долетел радостный гул: там предполагалось маленькое пиршество. 
  Человек в черном кожаном пиджаке вынес целый поднос клубничных рулетов, и теперь всех кормил. Девицы повизгивали от удовольствия, выбирая себе лакомство.

  *
  Вдруг конторская публика зашевелилась: головы повернулись к дверям. Вошли Эва, Ван и скрипач. Мрачным я видел Вана впервые. Сразу, как вошёл, ни с кем не здороваясь, он прошел к раздаче. И облокотился о стойку. Я заметил, что Ван не был пьян.  Но словно бы трещал по всем человеческим швам. И это произошло с ним только за одну ночь?
Парочка на раздаче заулыбалась:
— Вы как обычно?
 Я не ожидал, что они, втроем, подсядут ко мне. Эва была бледна. На лице мелькала какая-то коварная улыбка. Она резко повернулась ко мне и сказала:
— Антон, Макс, вы не могли бы оставить нас на пару минут?
 У выхода Макс взял меня за рукав и предложил дорогие сигареты. Мы закурили, не глядя друг на друга. Я украдкой проследил за Ваном и Эвой, через оконное стекло. Стекло было грязным. Однако выражения их лиц я видел великолепно.
  Не знаю, что она говорила ему тогда. Хотя очень хорошо представляю. Мне довелось выслушать то же, хотя и с вариациями. Эва говорила долго. Смотреть на неё было приятно. Ван сидел, склонившись, внимательно слушал.
  Должно быть, она вдруг о чём-то спросила его. Ван наклонился к ней близко-близко и что-то ответил. Эва сверкнула зубами — улыбкой это нельзя было назвать. Ван ещё что-то сказал ей. Улыбки - вдруг и ужасно — не стало. Она ответила ему что-то, очень тихо. 
  И тут Ван вскочил из-за стола. Со стола ни чашки не упало. Он поднялся и наотмашь ударил Эву. Как собаку. Я не мог оторвать глаз от происходящего. 
  На губах Вана мелькнула фраза:
— Так ещё чего тебе надо?
Эва снова заулыбалась этой своей балаганной улыбкой. И снова что-то прошептала. 
Макс, уловив мой взгляд, усмехнулся:
— Лучше сдохнуть.
Потом зачем-то поправился:
— Лучше умереть.
  Эва встала и направилась к выходу. Макс уже поджидал её. Они ушли. Ван остался сидеть за моим столиком. Я вернулся на своё место, и мы долго молчали. Вокруг ходили и говорили люди. Я не слушал, что говорит Ван. Может быть, он говорил долго. Чудовищный, невыносимый бред — какая разница, о чём?

  *
  Прошло несколько дней, я перебрался на новое место жительства. В кабинете обитало уже человек пять. Хозяйничал Марк, чернявый и шустрый дядька. Соответственно — дисциплина была Маркова. Ей не подчинялся только Профессор. Имени Профессора не знали. Ему было под сорок, подтянутый, ладный, пшеничная лохматость на голове — седины не видно. Глаза у него были особенные. Больше я таких глаз ни у кого не видел: эмалевые пуговицы. Глаза довольного шпаны. Хотя очки носил он вовсе не для солидности. Зрение у Профессора действительно было слабое.
  Большую часть дня Профессор лежал и читал. Или суетился с чаем, который умел заваривать удивительно крепко. А вечером приходил Марк и грел в чайнике красное вино. Я иногда просил его налить мне. Он наливал. 
 Здесь же прижились три нью-йоркских студента. Марк разговаривал с ними так:
— Надуй-ка матрасик, ошметок!
  Профессор комментировал:
— Матрас темно-синий, в красный цветочек. Найден на помойке Марком и служит средством эксплуатации иностранных граждан. 
  Ньюйоркцы подчинялись, а потом сидели тихо и слушали, что говорит Марк. Однажды он докопался вопросами до одного из студентов:
— А почему да зачем ты здесь, ошметок?
 Студент серьёзно ответил:
— Ит из май карма.
— Что? По карманам лазить? — Переспросил Марк.
  Однажды нам принесли мешок картошки. Я чистил её в столовой, примостившись к мусорному баку. Вокруг никого не было, так что располагаться можно было в своё удовольствие. Картошки было много. Картофелины лежали в почерневшей от подгоревшего подсолнечного масла кастрюльке. Раковина, огромная, из нержавеющей стали, оказалась настолько грязной, что я не рискнул положить на дно даже неочищенные картофелины. Однако стол с подносом был свободен. И конфорки пока свободны — все.
  Через некоторое время захотелось устроить перекур. На подоконнике стояла банка, исполняющая одновременно роль пепельницы и хранительницы остатков табака. Порывшись в ней, я извлек сочный чинарик и, сложив пальцы пинцетом, вставил его в свой серебряный мундштук. Одна конфорка всегда была окружена синим венчиком огня.
  Перегородка, за которой располагалась собственно кухня, была разломана.  Обломки лежали тут же, через них приходилось перебираться, иногда с горячими кастрюлями и сковородками. Говорят, потом обломки всё же вынесли на улицу. В кухне всего было - две огромные плиты и мойка с краном,  действующим, одним на всё здание. Я водил носом шлепанца по щербатому полу, курил и смотрел на картофелины. Мне приятно было чистить их. У меня был особенный нож, очень острый, с наборной ручкой. Лезвие было тонкое и двустороннее, очень гибкое. Нож как бы сам входил в кожу картофелины. Привезли мне его из Туркмении. 
  Очень скоро я начистил половину кастрюли.

  *
  Вдруг появились кошачьи шаги, и вошел Макс. В руках его белела эмалированная кружка с вишенками на боку. Под мышкой —  настоящий медицинский лоток. Мы кивнули друг другу. Затем каждый принялся за своё занятие.
  Клубни в воде казались ещё крупнее. Мелкие веснушки на картофельной физиономии. Я удалял их кончиком ножа. Влажное лунное картофельное тело слегка поскрипывало. На месте веснушки оказывалась выемка, из которой секунду шел тонкий пресный запах. 
  Макс ходил вокруг плиты выжидательно. Раз мы нечаянно встретились с ним взглядами. Я уже понимал, что значит этот взгляд. Он опять предложил мне закурить. Снова дорогие сигареты, только другого сорта. И откуда он их достает?
  Я наполнил кастрюлю водой. Картошки покачивались под водой, как подводные жители. Тем временем вода в Максовой кружке закипела. Макс раскрыл стальной лоточек и выложил оттуда складной половничек. Расстелил чистую салфеточку. Затем выплеснул кипящую влагу в половник, и она залоснилась там, как нефть. Потом он сделал ещё одно движение, видимо, добавил что-то, и по кухне поплыл кислый прачечный запах. 
— Частицы серебра вступают в хорошую реакцию с ангидридом. Чувствуешь, как серебрятся мышцы, — зачем-то пояснил он.
  Потом всё стало происходить сжато, не помню уже, что за чем. Кажется, я стягивал ему руку и смотрел, как он ищет свободное место среди красных многоточий. 
— Хочешь? — Спросил Макс спустя некоторое время. Я смотрел, как вместе с водой из шприца выходят остатки почти черной крови скрипача. Кажется, я отказался.
  Уходя, он бросил мне:
— Да, кстати: Эва вернулась. Она у себя.

  *
  Так начался месяц, день в день. Тридцать один день. Почти неразлучно. Женщина с белесыми глазами, желанная слепота. Ослепительная Эва. 
Ни Вана, ни Макса не было поблизости. Все они словно бы куда-то пропали. И музыканты — тоже. Точка пустовала, аппаратура расползлась по кабинетам.
  Уже замелькали черты особого, только нашего с ней мира, который охранялся ревностно. Однажды она увидела тень от чугунного подсвечника на чёрном платке:
— Это Ван!
  Она много рассказывала про него. 
  Мы спали на картах — бескровный поход Жанны Д”Арк. Укрывались лисьей шубой. Я разрисовал стены щитами и девизами. Начал писать статейки о музыке. Получилось что-то приятное. Эва уговорила меня показать их одному знакомому журналисту. То, что я писал, напечатали. Так у нас появилось немного денег. 
  Целые дни мы бродили по городу. Или сидели в гостях. Или — с утра до закрытия — в Конторе. Никого вокруг, кроме нее, не было. Она словно бы оплавилась, умягчилась. Стала ленивая и нежная. Глаза глядели, как нагретая яшма на берегу озера. 
  Но откуда пришла эта тоска?
  Уже скоро Эва не знала, куда себя деть. Словно ждала кого-то, и не приходил. Лезла на стену — рисовать. Жаловалась, и жалобами изводила меня. Жалобы переходили в объяснения в любви. Затем как-то вдруг успокоилась совершенно. 
  Однажды утром в дверь постучали. Вошел Ван и принёс пиво. Лицо Эвы вспыхнуло.
— У Геры контракт сейчас. А у нас — музыка. Так что приходи. 
— Мне от тебя ничего не нужно!
  Днём я ходил по редакциям, а вечером Эвы дома не оказалось. Потом случайно узнал от Марка, где она. Но уже не хотел её видеть. Этим же вечером оказался в Конторе и встретил Вана. Мы просидели всю ночь в его тогдашнем жилище, крохотной спаленке возле актового зала. Подоконник и стол, на нелепо низких ножках, были завалены кассетами, картинками и тому подобной дребеденью. Ван искал обложку для своего очередного альбома. Он сказал только на мой вопрос:
— Она у Макса.
 Я все-таки ждал ее.

  *
  Прошло несколько дней. Однажды я  вернулся из редакции поздно. Эва спала на картах, укрывшись шубой, сильно похудевшая, руки — на грудь. Я заснул в кресле. 
  Ночью проснулся: у двери стучали. Я открыл, но никого не было. Прошёл через пустой кабинет на лестничную клетку — никого.
  Нет! Человек внизу лестничного пролета.
  Профессор, подумал я. Окликнул. Ответа не последовало. Наоборот, человек побежал вниз. Мои глаза уже успели привыкнуть к темноте, и я узнал флейтиста. Одноглазого. Вдруг он остановился и посмотрел на меня. Я тихонько позвал его по имени. Даже сделал несколько шагов навстречу. Будто что-то должно было случиться, именно сейчас.
  Голова и внутренности были в огне. Огонь рвался наружу. Самый воздух как бы воспламенился. Какое-то время я ничего не ощущал. Сильно пахло бензином. Я оглянулся: наше крыло здания осветилось страшным всполохом.  Горели кабинет Вана и наш с Эвой. На двери, как бы в насмешку — карта. Битва под Лейпцигом. 
  Я высадил ногой дверь, и пламя бросилось на меня. 
  Скрипач играл на крыше бывшей школы. Звуков слышно не было. Поднимался ветер. 
  Я остался жив: меня вытащил Ван. Макса и флейтиста потом не видели.

1993, 2005