НИКОЛАЙ БАЙТОВ

АНГЕЛ-ВОР

Эксмо, 2013.

Имя Николая Байтова вышло наружу ещё в 80-х из эстетского московского полуподполья и с тех пор возникает то здесь, то там – публикациями, упоминаниями в списках выступающих, побывавших, получивших премии. Профильная, сухощавая фигура покажется – и снова исчезает, как исчезает тень при солнце. Но эта тень – светлая. Бывают ли светлые тени? Преформанс с именем "Байтов" уверяет: да.

Байтов парадоксален. Он поэт – и он прозаик; волна и камень, лёд и пламень. Он православный (не просто так, а с православными корнями) и он перформансист. Эти его перформансы граничат с кощунствами, но при этом он уже много лет сторожит храм, ведёт довольно аскетичную и малопонятную для литератора жизнь. Это искренне верующий человек, что опять – не сочетается с игровым сознанием, выраженным в его произведениях. Храм – и рискованный «Эпсилон-салон». Восьмидесятые, ставшие надгробным памятником многим писателями – и двадцать первый век, перекроивший культуру. Байтов спокойно выдержал рискованный скачок, кажется, даже не поправив очки.

«Когда в 1986 году, после двенадцатилетнего совершенного уныния, я вдруг поступил в церковные сторожа, тогда-то наконец мои болезненные стилистические изыски сменились здоровыми, нормальными фабульными».

«Ангел-вор» - название вполне в духе Байтова. Человек с прихода, молодой папаша с новым крестом, или какая матушка из православных СМИ не поймут. Хотя постойте. Открываю книгу – а там всё о том же: о жажде человека быть святым, о помощи Божией, о людях и о Христе. Который никогда не смеялся, но улыбается. Едва ли не как сам Байтов. Это, конечно, наваждение: свят, свят, свят... Автор смотрит со стороны, не вмешивается в странную плотную жизнь, возникшую внутри книги, кажется, не по его воле. Однако читателю передаётся - как автор переживает, как в полном смысле болеет за своих героев. Героев? Шахматные фигурки, силуэты в компьютерной игре? Нет, это люди, и Байтов уверяет читателя, что – именно люди. Народ. Оглядываюсь в страхе: куда спрятаться от этого беззаботного, эхом летающего голоса. «Старицу я сейчас назвал условно, чтобы не было потом никаких... Я не знаю, как относиться к Колиному заявлению насчёт настоятеля, а потому привёл это заявление лишь для связи повествования, никакой не беря на себя ответственности за его соответствие реальности», - «Коля Киселёв».

…Священник обретает сына и брата в сопернике юности, которого хотел убить («Ильин день»). Человек переживает промысел Божий… как ведро холодной воды. Это невыносимо, от воздуха Бога можно задохнуться. Воздух Бога настолько плотен для человека – создания изнеженного и, как показывает Байтов, ленивого – что дыхание Создателя порой воспринимается не как ласковое дуновение, а как – погружение в ледяную воду. В смерть. И тогда всё происходящее даже таким крепким в вере людям, как старец Гавриил и отец Иоанн, алтарник Коля Киселёв - кажется «идиотским» и дьявольским… Но это не так.

Книга Байтова о любви. Было бы странно, если бы она была о чём-то другом. Искать в этих рассказах какой-то странной «правды» об алчных вороватых попах и упрямых матушках было бы глупо. Мнение - в святоотеческом понимании, раздражённая мысль - появляется, проходит мимо читателя, именно мимо и – исчезает. Перед той самой улыбкой. Христа?

"Женщина, ходившая на собрания религиозно-философского общества, знавшая Бердяева и Розанова... в двадцатом году вместе с моим дедушкой - Студенческое христианское движение в Москве... член мечовской общины... потом активная "непоминающая", ссылки, духовная дочь владыки Афанасия Сахарова, потом лагерь - десять лет, двадцать лет...

Ночью я плакал, видя остановившееся время посреди голого, вытоптанного двора с нечищеным нужником и ржавой водопроводной колонкой, кур, копающихся на солнцепёке, запутавшееся время и мою тётю Валю, одичавшую там от пьяного мужа и идиотов-детей". ("Справка о смерти")

В этих рассказах нет того, что как-то названо было «церковно-криминальное чтиво» (какое тут чтиво? однако читается легко!). Зато есть сюжет рассказа, именно рассказа – мастерство удивительное! знает Байтов, когда съесть паузу, а когда вытянуть её как орбит без сахара! – сюжет небольшого произведения, в конце которого длится и длится извечная запятая. Это русская проза, почти тургеневский «Записки охотника» - «Записки сторожа храма». Если бы Нилус фиксировал не чудеса и предания, а только моменты ежедневной жизни, у него вышло бы нечто подобное. Хотя методы Нилуса у Байтова есть.

«Здесь был ветер. Одинаковые круглые облака без числа толпились в небе, мельчая к горизонту, но почти не двигались. Солнце, плывя в одной из синих ям, ярко освещало ветреную окрестность. Приближалась Троица...» - здесь гуляли и Шмелёв, и тот же Нилус, и… Тургенев, его тучки как стадо… Или вот это: «Тут сразу пошла в гору улица - душная и дремотная, с глухими заборами, массивными воротами. Высокие, старого кирпича, цоколи домов росли из земли вплотную к мостовой. В верхних деревянных этажах цветы культурно томились в окнах - между стеклом и тюлевой занавесочкой. А мостовая была когда-то - булыжная - но её затянуло истолчённым в пыль песком и разбило потоками, низвергающимися здесь в каждый дождь».

Рисунок повествования Байтова – не совсем человеческий. Что, например, читатель усмотрит вот в этой сцене из титульного для книги рассказа «Ангел-вор»:

«Два почему-то ключа - разных - на стальном колечке. Один от шкафа - открыл... - а другой? В шкафу - книги, бумаги, письма... беспорядок изрядный... старые календари, фотографии, отдельные номера ЖМП на английском... И вижу, подсунута под этот ворох шкатулочка. Второй ключ - как раз от неё... Открыл... И что, ты думаешь, я там увидел? 

     - Толстые пачки денег битком, - предположил я, не задумываясь.

     - Ты совершенно прав, - немедленно подтвердил Леонид и покивал, покивал головой, выпятив нижнюю губу, как бы выпуская длинное беззвучное "пфффф!”»

Корыстолюбие попа? Трогательную заботу христиан о храме как о месте, где можно видеть друг друга и собираться без страха? Выдумку рассказчика? Автор и его герой, рассказывающий эту историю видят – Божественную Руку, до времени защищающую человека от его собственной смерти. Даже путём… удаления сумки и следующих потом скорбей: доноса, разбирательства с настоятелем и прочего.

Байтов невероятно точен в описании деталей. Порказывает несомненно восьмидесятые, самое начало девяностых. Сама помню, как исповедовали под лестницей в Семинарии (особенно трогательно – на пасху, на фоне библейских сюжетов). Любой, кто был и видел – может заново пережить и приезд в тогдашний Загорск, и холод нетопленного храма, который вдруг вознамерился восстановить русский нувориш, и душную тесноту человеческой надежды на спасение, разверзающуюся как полынья среди этой книги. Но от холода воды спасения перехватывает дыхание – может, потому и душно?

«Мистическое, духовное событие он хотел профанировать, перевести его в бытовую плоскость, и меня толкал туда же. А там, конечно, - что говорить, - там проекция этого события совершенно искажённая, это ясно... Нет, ну, это, конечно, такая проверочка на вшивость, что будь здоров!... Я не знаю, каким только отшельникам посылалось что-либо подобное. Не думаю, чтобы мне по заслугам: это так, авансом: улыбка такая, привет от Господа. Но я вечно буду Бога благодарить, что Он мне это устроил, да ещё дал силы и разум через всё пройти без запинки...»

Встретить такое понимание событий у нынешних прихожан почти невозможно. Этот монолог Леонида – тоже свидетельство времени… и веры. Простой веры, от живота своего – то есть, от самого сокровенного.

О юродстве в искусстве, а особенно в современной литературе написано чрезвычайно много, так что не стоит повторяться. В юродивые современному художнику попасть очень просто – надо только иметь адвоката и двух-трёх присяжных рецензентов. Тогда можно выползти на солею храма, перевернуть крест и спеть что-нибудь волчьим голосом. Или зашить себе рот. Или ещё что. Но ко Христу, к Его улыбке это отношения не имеет. Так случилось. Христос, накануне Крестной Своей Пасхи, выгонял торговцев из храма – но не был клоуном у фарисеев. Байтов, как некоторые художники неофициальной культуры, пробует путь юродства – но при этом остаётся трепетное живое чувство, сообщающее всему повествованию веселье (веселие!). Этот невероятно трудный и опасный опыт был у Ивана Бурихина, (отчасти) у Бориса Констриктора и Д. А Пригова.

Отличительная особенность большого художника – как мне видится после энного количества лет писания о чужих произведениях – желание к тому, что видит. Самовыражение – конечно, важно, но оно само собою как-то отступает на второй план. Им может держаться всё, но оно не решает дела. Самовыражение может быть катализатором, может быть фундаментом. Но в целом произведение растёт из древнего (съесть плод с древа) любопытства, тяги к увиденному, любования – тут даже желание обладать меркнет. Всё это есть у Байтова. Он буквально медитирует на своих героев: как они едят, что едят (постный ужин отца Иоанна, пиво посланного за краскою художника). В этих немного затянутых описаниях чувствуется школа лучшей европейской прозы послевоенного времени.

«Ангел-вор» может полюбиться читателям самого разного уровня. Но вовсе не потому, что вполне оценят его достоинства. Такова судьба действительно талантливой литературы. Она бессильна и перед популярностью, и перед забвением. Есть в медиабизнесе такое слово – сливать. Сливают моделей, актёров, рекламные ролики, фильмы, театральные постановки, клубы, рестораны, события. Книга Байтова, без особенного восторга принятая близким ему литературным сообществом, несомненно будет слита (частично, полностью – не выйдет). Но будет и прочитана. Тираж хороший – десять тысяч экземпляров. Однако если вы прочитаете эту книгу, вы увидите, что это – уникальное явление в современной литературе, достойное восхищения. Мне не страшно заканчивать так пресно – а как иначе можно было бы закончить рассказ о прекрасной книге? Только таким вот унылым мычанием – хотя бы потому что сама не написала ничего подобного.

*

Что касается моего личного отношения к прозе Байтова, то я долгое время её не видела. Ну есть. Ну кто-то ценит. А мне зачем? «Ангел» не то чтобы переубедил меня. Он примирил меня, ещё раз, в который раз – и без Христа это было бы невозможно – с тем абсурдом, в котором надо жить, и завтра – то же… Но уже немного веселее.