О КИНО, ТЕАТРЕ И ЧУДЕСАХ В ЛИЦАХ
Что такое евхаристия, знают многие - это центр христианской церковной жизни, основное из семи таинств христианской Церкви. Это напоминание нужно было, чтобы подчеркнуть необычность самой выбранной мной формы определения: евхаристичность. Слово это придумано не мной, а услышала его от моей знакомой, женщины-богослова. Когда услышала впервые, внутреннее возмутилась, слово показалось мне надуманным, неживым. Для меня есть слова уникальные, от которых невозможно образовать другие, и не обязательно это существительное. Евхаристия относится к таким словам. Но потом я поняла, что евхаристичность есть.
Евхаристичность как эпитет соединяет в себе множество оттенков: таинственность, жертвенность, радость и веселие, - выражения любви, способность к любви, и саму любовь, а так же умение ее передать окружающим. Слово многозначное, но мне трудно представить, что в него можно вчитать и нечто развлекательное, клубное (но можно - веселое в значении утешения). Здесь для меня началось самое интересное.
Развлекательность сегодня одна из основных составляющих словесного и изобразительного продукта. "Во все времена отлично шли классические утешительные детективы" - сказала одна небольшая китесса отечественного бассейна, именя в виду наиболее ходовые книги, литературный товар. Возражать развлекательности бессмысленно, потому что в ней нуждаются; возражение будет больше похоже на ханжество, а не на обличение. Развлечение - королева рекраеационных процедур, применяемых для восстановления выеденного как яйцо современного человека. И этому выеденному человеку евхаристичность не придется по вкусу, потому что нужно прикладывать усилия, которые оплачены деньгами и статусом не будут. Любое произведение, в котором есть евхаристичность, будет отвергнуто (прежде всего кураторами программ и жюри премий). Мотивировки скорее всего не будет, а если будет, то "я вас (его или ее) не знаю".
Попытаюсь уйти от наметившегося сценария: тогда и сейчас, хорошо и плохо. Мне потому интересна тема евхаристичности, что она сама по себе нова и необработана, а обещает много.
Прежде всего о том, что я люблю. Например, кинематограф. Какая же евхаристичность в кинематографе, это же чистейшая рекреационная процедура сейчас: шоу, сериалы, ролики с вайнами и прочее. В кинематографе прошлых лет есть отдельные не-рекреационные явления, но именно как отдельные явления, - их не так уж много хотя бы на отечественный, в целом серьезный и глубокий, кинематограф. И тем не менее, в самом искусстве, какое оно ни было бы, заложена евхаристичность: творение, восхищение. То таинственное и неназываемое, отражением чего является креатив.
Рассказ мой не столько о кинематографе, сколько о лицах и об актерах. Казалось бы, в лицедействе, которое церковью преследовалось и потом не особенно одобрялось, нет места евхаристическим переживаниям. Отнюдь. Изолированность церкви в определенные периоды (скажем, в СССР) привела к стихийному воцерковлению так сказать работников идеологического фронта, театра и кино, на славу Тертуллиану и на позор материалистам. Но цель моя не петь осанну, а всматриваться в лица.
Судьбы актеров, о которых я буду рассказывать, неуловимо похожи, но вряд ли можно найти в них естественные, а не надуманные параллели. Вокруг каждого актера есть аура восхищения, у каждого множество горячих поклонников, что нетрудно выяснить через интернет: группы в социальных сетях, тысячи отреставрированных фото и видеозаписей, масса статей разного уровня.
Да это звезды, воскликнет доверчивый некто. Нет, отвечу я. Они далеко не звезды. Их популярность далека от популярности настоящих звезд советского кино. Более или менее грамотный зритель знает их по одной-двум работам, в то время как за плечами у каждого уникальный опыт театра (Современник, Таганка, антрепризы в новое время) и около десятка интересных кинематографических работ (а у кого-то и снятый фильм). И тем не менее на фоне звезд эти светлые тени кажутся то бледной немочью, то просто недоразумением. В их славе есть нечто двусмысленное с обратным знаком: они известны, но представить настоящую звезду с таким лицом, голосом и пластикой невозможно. Это какие-то живые свидетельства проникновения нечеловеческой субстанции в сугубо человеческое манипулятивное дело - в театр и кинематограф.
Двое из моих героев отсутствуют, в том числе самый молодой по возрасту, да и самый известный тоже. Двое уже довольно пожилые люди и давно ведут жизнь замкнутую, что тоже характерно. Не хочу сказать, что это мои любимые актеры, но отношение к ним у меня особенное.
Иногда задаюсь вопросом: почему в портретах и игре великого, обожаемого мной Иннокентия Смоктуновского (кстати он настоящая звезда театра и кино) я не вижу евхаристичности, хотя она должна быть? Я вижу отца, правителя (Цезарь), мудрого нервного человека (дядя Ваня), но не вижу того огневого и юного образа, с которым у меня ассоциируется евхаристичность. Возможно в молодом Смоктуновском, в Смоктуновском-Мышкине это было, и именно за это его полюбил Товстоногов. И это несомненно было. Это отчасти (отчасти!) есть и в Гамлете Козинцева (Гамлета актер не сразу принял). Но потом актер резко повзрослел. Нечто зыбкое, огненное, даже плазменное, ушло. Это уже не покорный отчей воле сын, это таинственный отец.
Именно в сыне раскрывается евхаристичность. Примерно так можно описать основное переживание. Именно Сыном познается в евхаристии триединое божество. Сын проводник, он жертва, он чист как жених в мечтах невесты. И возраст тут не главное качество. Двое из актеров, о которых буду рассказывать, до сих пор сохраняют (даже в теле старика) это особенное юное свойство. И это чудесно!
Прежде всего мне хотелось бы расширить щель между впечатлением и контекстом, как между тугими дверями, а это трудно - отделить рассудочность от впечатления; это почти невозможно, но я попытаюсь. Как в стихах, разумность может убить поэтическое впечатление, так и в моем рассказе, устоявшаяся реакция на имя актера может убить непосредственное переживание от его внешности и игры.
"Щит и меч" я посмотрела еще ребенком, фильму тогда было лет пять, а мне года три. Просто был май и показывали по телевизору к дню победы. Но глаза главного героя, их посадка, форма век (что я конечно понять не могла) врезались в память уже на всю оставшуюся жизнь. Образ худого, светлого, почти светящегося юноши существовал параллельно всему остальному миру, и это было первым и очень сильным впечатлением.
Оператор Тимофей Лебешев (он снимал "Девушку с характером" и "Девчат", а так же другие культовые фильмы) видимо очень точно прочувствовал специфику парадоксальной внешности Станислава Любшина, угловатой и пластичной одновременно, потому во всех четырех частях (сериях) этого киноромана (сериала) почти нет неудачных планов. И, вероятно, не только потому, что это главный герой. Треугольник лица, очень светлые, четко обведенные глаза, смотрящие с тоской и любовью, глаза идущего на смерть, глаза горьковского Данко. Все это было ново и необычно. Это мальчик - там, где должен был быть мужчина. Это юноша из автомастерской - там, где должен быть опытный разведчик.
Кинолюбители формулируют парадокс Любшина в "Щите и мече" проще: надо же было на роль арийца взять абсолютного славянина Любшина. Не думаю, что дело в национальности, тем более, что Любшин как ариец светловолос и светлоглаз, прямая переносица тоже в наличии. Профессор Лансдорф голосом незабываемого Вацлава Дворжецкого говорит, подшучивая: "Вас можно выставить в музее как образец арийца".
Герой Любшина в "Щите и мече" - тип в общем несимпатичный. Он довольно ловко и умело прислуживает нацистам, он карьерист, он в общем темная лошадка, что умные нацисты и чувствуют. Тема родины нынче освещается совсем иначе, но это по-прежнему поле для множества манипуляций. Однако героя Любшина нельзя описать ни как солдата своей родины (он слишком самостоятелен, у него слишком заметная харизма), ни как типичного разведчика (все разведчики по сути космополиты, что нам показал великий Штирлиц), хотя он конечно и то, и другое. Но по сути - ни то, и ни то. Он ни патриот, ни разведчик.
В герое Любшина есть нечто, что описанию не поддается. Что не имеет отношения ни к культу предков, ни к службе в разведке, ни к сильной личности. Это малое зерно стягивает на себя все внимание, оно и является тем, что так отличает Иоганна Вайса от других героев фильма. Это и есть евхаристичность. Генрих (имя-то какое литературное!), альтер-эго Иоганна Вайса по сценарию, в блестящем исполнении молодого Олега Янковского, бросает на него пронзительный взгляд в конце третьей части (серии). Этот взгляд обычному человеку не вынести. Но герой может. Герой евхаристичен.
Гениальный Басов утвердил на роль арийца Вайса именно Любшина и не прогадал. Изобразительно это один из самых сильных мужских образов советского кинематографа в фильмах о войне.
Вспомнив разведчиков, о Штирлице вспомнила тоже. Но утонченный, смелый, сравнительно молодой Штирлиц не видится мне евхаристичным. Вячеслав Тихонов, особенно в "Белом Биме" - наоборот, евхаристичен. В нем возникает нечто огнистое, лучистое, что в других фильмах отчасти скрыто. Его Штирлиц напоминает лампочку под покрывалом, в нем есть евхаристичность, но это уже взрослый мужчина, а не светлый отрок. А именно в отроке евхаристичность раскрывается сполна, изливается в мир и преображает его.
Я не сразу поняла, есть ли евхаристичность в сказочнике и волшебнике Олеге Дале. Но она есть. Худоба, жертвенная пластика, в которой вместо слабости одна воля; покорность, в которой нет ущербности, а только сознание своей силы; и нечто неуловимо юное в улыбке и лице.
Олег Даль охотно снимался в фильмах о войне, и его на роли в таких фильмах охотно приглашали. Молодой актер самого известного театра Москвы в "Хронике пикирующего бомбардировщика" и тридцатипятилетний много переживший Даль в "Варианте "Омега"" - оба сохраняют юность без повреждения, образ евхаристического отрока.
Операторы любили внешность Даля, хотя он далеко не красавец, но в этом круглом лице, в круглой голове на худощавом теле (актер был очень требователен к одежде и умел ее носить) было нечто большее красоты. Стоило улыбнуться его светлым глазам, как вся сцена приобретала новый неожиданный смысл. Только Даль, ученик замечательного Козинцева, шут из "Короля Лира" (фигура тоже евхаристическая, жертвенная и веселая) мог пойти на конфликт с великим Ефремовым. Только Даль смог полностью выразить губительное разочарование поколения, показать благословение и вместе с ним проклятие так называемой оттепели, ее последствие - душную тоску семидесятых. Фильмы "Отпуск в сентябре" (по культовой пьесе Вампилова "Утиная охота") и "В четверг и больше никогда" говорят о последствиях оттепели больше, чем все исследования и мемуары, во многом благодаря образам, созданным этим удивительным, волшебным актером.
Герой Даля обличает, но не ненавидит. Он любит человека, но не намерен мириться с нечеловеческими обстоятельствами. Он может сделать больно тому, кого любит, но он найдет силы к признанию ошибок. Это (например в "Варианте Омега") человек непростой, умелый манипулятор. Но он вызывает доверие. Сцена, когда Скорин рассказывает грустной Лотте историю о маленьком человечке в белом, стоит целого фильма-сказки. Языки пламени, играющие на заднем плане, выявляют огнистое существо героя. Он больше волшебника, больше принца.
Александр Алексеевич Трофимов, актер Театра на Таганке, полюбился телезрителю по трем работам. Во-первых, незабываемый кардинал Ришелье в музыкальной версии романа Дюма-отца "Д-Артаньян и три мушкетера" (озвучивал героя Михаил Козаков, потому что у Трофимова низкий, раскатистый голос, а нужен был голос придворного). Во-вторых (почти в том же 1978 году) - Вальсингам из снятой Швейцером версии "Маленьких трагедий" Пушкина. И в-третьих, Гоголь из Швейцеровых же "Мертвых душ" 1984 года. Более искушенный зритель восхищался его Рахметовым из "Что делать", братом Лоренцо из "Ромео и Джульетты" и сицилийцем из "Женщины в белом". Пожилой театрал занет его прежде всего по культовой роли Иешуа из "Мастера и Маргариты" (вот так вот сразу), по готическому Незнакомцу из "Гофмана", а так же полюбил его Раскольникова и короля Ричарда. Внешние данные позволили актеру несколько раз сыграть Гоголя в театре, наверное, самого таинственного и евхаристичного автора русской классической литературы. Если бы покойному Марку Захарову захотелось поставить Дон Кихота в своей манере (у Евгения Шварца не нашлось такой пьесы, у Горина тоже), Дон Кихота точно сыграл бы Александр Трофимов, других вариантов на рубеже семидесятых и восьмидесятых просто не было. Рост, голос, пластика - все в актере от Дон Кихота.
В отличие от светло-безумного Любшина и обличающего Даля, Александр Трофимов актер более милосердный к зрителю. Но не стоит доверять этой влажной мягкости, под ней есть подлинные евхаристические глубины. Его Вальсингам не падший дух, это смелый и решительный человек, узнавший цену смерти. Его Иешуа не безопасный бродяга и философ, это действительно грозное явление. В мрачноватом Гоголе наблюдаются тучи и молнии Творца. Это актер-поэт (Трофимов действительно писал стихи, а возможно и сейчас пишет), как многие замечательные актеры. Актер и поэт чем-то похожи по сущности. В Александре Трофимове тоже есть жертвенность, но эта жертвенность связана теснейшим образом с сознанием могущества. Это почти уже не игра, не внешность, это икона сошествия Христа во ад.
Актеров, в которых я вижу евхаристичность, можно посчитать по пальцам, но их не так мало. Донатас Банионис, в каком бы фильме он не возникал (взять хот бы шпионский нуар "Мертвый сезон" Саввы Кулиша, 1968 и уж тем более гениальный "Солярис" Тарковского, 1972, или сравнительно мало известный фильм о войне "Где ты был, Одиссей?" 1979) несет загадку - послание, которое зритель не сразу понимает. Силовой актер вдруг становится щемяще-беспомощным. Но это совсем не беспомощность, это чистая жертвенность. Михаил Андреевич Глузский одним своим появлением преображает картину, внося массу сложных, тонких, возвышенных переживаний, даже когда играет отрицательных персонажей. О Евгении Леонове не упомянуть просто невозможно, он взрывает сердца зрителей, это мастер единения многих сердец в единое сердце, на котором как роса проступают светлые слезы радости. Очень интересен дуэт Леонова и Олега Янковского, не только в "Обыкновенном чуде". В Янковском есть блеск недоступности, дерзкая сила - что контрастирует с почти отеческой властью и мягкостью Леонова. Два актера просто сослужат друг другу, и это праздник для зрителя.
Феличе Ривареса (он же Артур Бертон), Овода в исполнении Андрея Харитонова знала вся страна. Тем более, что режиссер Владимир Мащенко, снявший "Овода", когда-то снял культовый "Как закалялась сталь". Но режиссера помнят намного меньше людей, а Владимира Конкина, сыгравшего Павла Корчагина, зритель знает больше как Шарапова из "Места встречи изменить нельзя". Овод известен почти всем, хотя имя актера порой прячется за именем персонажа. Это признак отличной работы.
Андрей Харитонов был актер-затворник, актер-философ, обожавший свое дело. В его послужном театральном списке Ипполит из "Федры" Еврипида (Федру играла Руфина Нифонтова), герои пьес Лорки, Джона Б. Пристли, Агаты Кристи. Кинематограф видел Андрея Харитонова как человека прекрасной эпохи, начала двадцатого века. Это Назанский из повести Куприна, Туробоев из "Жизни Клима Самгина". Но Овод стал живой иконой, ничего с ним поделать нельзя было.
И действительно, невозможно, чтобы в студенте-второкурснике (который готовил Гамлета для сдачи в институте) вдруг и сразу проявилось то, что дается даже зрелым актерам не сразу. Это был какой-то невыносимый, но необходимый аванс, ливень красоты и страданий. Кого бы актер не играл - скользкого, но ловкого алкоголика в сериале, утонченного аристократа-убийцу в классическом детективе, полубезумного ученого в экранизации "Человека-невидимки", нарцисса-манипулятора с преступными наклонностями во всесоюзных "Знатоках" (фильм 20 "Бумеранг"), карьериста в производственной драме, Императора-извращенца в фантасмагории на тему "Фауста" Гете, придворного-француза в исторической драме - в нем все равно проступал Овод, характер сильный и ранимый. Хотя сам актер из своих работ больше ценил Хоакина Мурьету, который Оводу родственник по амплуа.
Зритель, как много страдавшая женщина, не вдаваясь в подробности, чувствует основной нерв актера. Так приход верит или нет священнику, так пациент соглашается или нет на операцию, взглянув в глаза хирургу. Актерский стиль Андрея Харитонова сложный, нервный, импрессионистичный, это как картины зрелого Пикассо. Можно представить, как Пикассо нарисовал бы Распятие. Андрей Харитонов по первому образованию художник, архитектор. Созданные им образы действительно напоминают причудливые архитектурные объекты. Такое впечателение, что актер сначала строил сетку бешеного паука, затем уже накладывал краски. И в каждом персонаже есть нечто вроде диагонали, скользящее от сакрального к проклятому, и обратно. Но зритель видел только прекрасный юный образ, страдающего красавца, и порой готов был отдать за него жизнь. "Овода на расстрел ведут" - это было как кодовая фраза, и относилась она не к роману Войнич, а к фильму с Андреем Харитоновым.
Такое проявление евхаристичности было чисто и эротично, в этом соединении нет ни кощунства, ни умствования. То, что обожаешь, невозможно не желать всеми фибрами, и то, что желаешь всеми фибрами и больше всего на свете, превосходит земной предмет, оно недостижимо. В этом эросе много и нежного, и сурового. Эта красота текучая как пламя, она может показаться жестокой. Прекрасное чудовище! Клайв Льюис, тонкий богослов, в пронзительной книге "Боль утраты" говорит о жестокости Бога. Это евхаристичная жестокость.
Как бы актер не относился к христианству, его обрядовой и догматической сторонам, евхаристический смысл внешности и игры, которые связаны очень тесно, обнаруживал себя, как будто это нечто параллельное, но тем не менее настолько же реальное, как и сам актер.
Когда-то я спросила знакомую актрису, оставившую сцену ради работы в храме на клиросе: мне понятно, почему литератор уходит в религию; но почему актер - не понимаю. На что знакомая ответила: потому что у нас есть понятие храма. То есть, через много лет поняла я, у актера в силу его ремесла есть весь евхаристический комплекс: место, где проводится действо, распорядок и время действа, инструменты (тело и голос), и все это сосредоточено вокруг понятия жертвы, жертвоприношения. Кинематограф привнес в это новые пространства и управление временем. Интернет позволил управлять и пространством.
Жертва в христианстве одна и бескровная, пение и молитва - образы жертвоприношения, так называемая жертва хвалы. Но изумляет веселая улыбка Бога, как в книге пророка Ионы: дав все необходимое для служения и хвалы, Он все же порой выбирает себе изумительные по красоте живые плоды, которые хоть и вянут как тыква под лучами солнца времени, но несут именно Его живое тепло и свет.
|
