О СТИХАХ ЕКАТЕРИНЫ СИМОНОВОЙ

Стихи Екатерины Симоновой, собранные в книгу "Время" - для меня стали предметом к размышлению о том, что же происходит с русскоязычной словесностью - наблюдаю обратное вращение и выход на иной виток знакомой уже спирали. Стилизация, гобелены, картины. Этими словами можно описать стиль книги - но нужен ли поверхностный взгляд. Стихи "Времени", так страстно стремящиеся в средневековье (возможно, по чувству сходства с настоящим: не знаю, будет ли завтрашнее утро) - бегущие в прошлое, оставляют белые пятна будущего. Нечто - о чём потом скажу - меня раздражало, возмущало, вызывало желание просто сесть и переписать. Но это были только помехи при входе в новую атмосферу. 

Если открыть на одном столе «Гербарий» (как и «Время», заграничная книга; слишком много вздохов о растворившейся в прикормленных, как птицы, буднях, эмиграции) и «Время» - увидим несомненное углубление, утончение и вместе – уход от неизбежных и дающих жизнь страстей. Вместе две книги выстраиваются в детективный сюжет, наподобие Еремея Парнова («Ларец Марии Медичи»), но это, конечно, на глаз автора этого текста. Мне нравится присущий стихам Симоновой мягкий, несколько сонный  (только отчасти напоминающая о последних женщинах модерна) – взгляд в фатальную бездну небытия. Как таинственная Адель (которую нельзя назвать героиней «Гербария»), так и смелый певец «Времени» чувствуют, что человек ещё очень слаб (и со временем слабее), чтобы различить фатум, древний Рок - и Бога. Не вдаваясь в уяснение картины мировоззрения, почти медиумически, поэтесса всё же показала, что различие есть. Но знание часто рождает опустошение – если оно не подкреплено тем или другим, о чём не в рецензии говорить. И вот, очарованный творец стихов стоит на краю нового великого мира, наблюдает его виды… и не желает войти в него. Творец стихов не сможет преодолеть в себе человеческое; «Гербарий» (в большей степени, чем «Время») показывает, что это так. И что выхода из образа человека – поэту – пока не нужно. Но новая красота завораживает. И порой образ обступающих колени облаков и рассвета перекрывает образ ночной тяги, идущей из печной заслонки.

На время весело представить себя летящим в бездне, но в целом ничего хорошего ни в бездне, ни в той вечности, которую она скрывает – нет. В эфемерных человеческих связях и отношениях тоже нет ничего хорошего, но автор – поэт – принимает их снисходительно, с некоторой даже благодарностью. Поэту вообще не свойственен бунт против собственного тела - скорее против того, что движет телом. Это страсти и грехи. Это цепь роковых непопаданий, несовпадений, фальшивая нота, взятая из желания показать свои блестящие дары. Стихи в обеих книгах отличает странное, несовременное целомудрие – с оттенком ханжества. Хотя стихи вполне чувственны и даже эротичны. Но полагаю, что Адель из «Гербария» вполне смогла бы беседовать с Набоковым,  и они бы поняли друг друга. А певец «Времени» удостоился бы чаши из рук Кретьена де Труа.

Когда я читала «Время», мне казалось, что композиция книги настолько продумана и просчитана, что стихи будут неинтересны. Понятно, что я начала читать книгу с содержания. Оказалось, что вехи книги – разделы, подразделы, циклы и невесть ещё что – композиция очень сложная – давались автору с трудом, через усталость, вызванную преодолением удивительной косности современного человека. Сложность композиции («Гербарий» тоже сложен, но эта сложность более органична, что в данном случае менее интересно как художественный приём) – признак. Признак того, что этому поэту в современном русскоязычном поэтическом мире неуютно. А так же является показателем превосходящего средний (на который официальным средствами печати делается ставка) культурный уровень. Отчасти композиция «Времени» напомнила мне о композиции Игоря Вишневецкого «На запад солнца». До сих пор это самая сложная композиция, которую  знаю.

Книга «Время» держится на трёх гвоздях, на самом-то деле: «Бестиарий», «Часослов» и «Приправы и правда». К ним уверенно и уместно пристроены (как флигели) классические «Камни», «Хор» и «Берег». «София, глядящая в колодец…» стоит особняком; самый таинственный раздел книги, по настроению и художественным решениям отчасти напоминающий мне «Солнце чёрных эросов»  Фотиса Тебризи.

Из Симоновой:

сад раскидывает над тобой узловатые ветви,

все в цветах, зажжённых, как свечи,

и, пока в этой жизни заняться нечем,

ты сидишь и молчишь, на коленях сложив руки,

над тобой ветви сплетаются и постукивают, как корабли на верфи,

золотою бумагой их обёртывает вечер,

ты закрываешь глаза, и ветер

расплетает долгие волосы перед короткой разлукой,

в сердце твоё без единого звука

вонзая иглу печали,

и, от себя самой уставая,

ты забываешь, что от любого недуга

время излечивает сердце и память,

даже и от того, что уже не исправить.

Из Тебризи:

*
Азалии соцветьями качали,
Камелии поникли от печали.
К возлюбленному Бог ступал шагами
Земными… В ветках иволги летали,
Да голуби беспечно ворковали.
Средь изумрудных трав лежал покойный.
Из глаз и уст сукровицы зловонной
Смолой струи стекали ржаво-тёмной.
И муравьи, как бисер, рясу облепили,
Власы седые чище снега были,
А ветки лавров что-то ветру лепетали,
Прохладу гнавшему, как лань, в лесные дали.


Поражала катастрофическая разница между отражением поэта в этих стихах и реальностью этих стихов. Для меня неорганичность, дисгармония автора и мира, созданного им - явилась подтверждением того, что передо мною - выдающееся из обычного поэтического потока явление. Это бывает в поэзии очень редко; муза предпочитает органику. Автор - эмоциональный, очень современный (судя по его кухне, привычкам и желаниям, выраженным в стихах). Мир, созданный им – наоброт: неторопливый, строгий и скудный, как и должно быть в средневековье. Вспышкой возникает контраст, трепет, но какой-то жестокий железный трепет, вагнеровский, но если бы Вагнера исполняли в современной опере, в кроссовках и банданах. Тогда пришла мысль, что Симоновой воссоздано не пресловутое "новое средневековье", о котором я постеснялась бы говорить сейчас - возвращение к символам и отношениям, значение которых полностью не принять и не понять. А нечто, идущее именно от понимания ограниченности современного человека, совершенно отличной от той, которая была в средневековье (а была ли она, ограниченность?). 

Построение книги, распределение текстов в ней, приёмы - всё довольно ново, но и узнаваемо для читателя, хорошо знакомого со стихами современных поэтов. Этот, кстати, в выражении окружающей действительности опережающий столичный, стиль - почти выкипает, выходит из своих собственных границ, он избыточен в надменном морозном эстетизме. Но создать его - уже большое движение, которого мне, признаться, не хватало. Далеко не всё принимаю в этой книге, и не желаю что-либо отдавать ей - должное - но это новости современного русского поэтического языка, это необходимый противовес инфантильной политизированной продукции (в которой, кстати, сложно найти как хорошее, так и плохое, как талантливое, так и бездарное). Это жирный рефлекс, данный сепией на все наши общественные акварели. Я убедилась в этом, читая эту книгу в аэропорту, и дома, потом - верстая её фрагменты для сайта. 


кровь холодеет при взгляде на то, 
как холодеет оленья кровь.
смерть — это, по сути дела, та же любовь, 

взгляд не снизу вверх, но с вершины — вниз,
обрывающийся, как самый последний дрожащий лист,
отторгаемый деревом и землёй, 

который снега сверкающая труха
засыпает только затем, чтобы припудрить слегка
перед тем, как его снова ветер возьмёт, 

и в железной горсти сомнёт,
и никогда не будет наоборот,
пока розовеющий, как шиповника куст, восход 

сменяет закат,
отдающий дыханье торжественно, как Актеон,
когда насквозь стрела пронзает его бока, 

поэтому предсмертный стон
животного так похож на человечий стон.
ведь любой крик всегда порождает тоска