ВЗБЕСИВШАЯ ОВЦА,

ИЛИ НОВАЯ СКАЗКА О МАЛИНОВОМ КОРОЛЕ

Не утверждаю, а смотрю, как смотрят в комнате утром на вещи. Что вы видите, открывая утром глаза – я вижу окно, небо и облака. Как и многие городские жители.

У меня нет задачи убедить, что все описанное истинно с православно-духовной точки зрения; конечно не истинно, и я первая об этом знаю. У меня, к разочарованию некоторых читателей, нет конкретной задачи для этого конкретного текста, а есть, возможно, сверхзадача, но об этом лучше напишут немногие оставшиеся представители классического театра.

Портрет музыки. Музыка материальна, она подвержена слуху. Слух неверен, и в этой неверности кроется прелесть любви человека к звукам. Но когда звук выходит из себя, когда ему надоедает выполнять определённую ему человеком задачу, он становится невыносим. Тогда человек, люди, снова начинают искать для звука задачу, которой его безумие соответствовало бы. А звук живёт, как опущенная на волю спираль, как гениальный актёр, и несколько звуков - как гениальная труппа, и человеческая мелкая любовь для них ни тепла, ни холодна. Тем более – прекрасная морда при скверной игре, когда звук и не собирается учитывать задачи, поставленные ему человеком. Надо быть взбесившейся овцой среди музыкантов, чтобы это понять и всё же любить звук. Расстановка намеренно антигуманистическая: в том, в чём я живу, больше человека - всё, и уж тем более звук. Именно звук, голос, вопль, моление.

Говорят, нет страшнее животного, чем взбесившаяся овца. В ней появляется какой-то дьявольский разум, она бросается на всех и на вся, так что избавиться от неё уже невозможно. Взбесившаяся овца способна закусать до крови кого угодно и напиться крови такой же овцы как она. Редко какое произведение искусства можно сравнить со взбесившейся овцой, но я знаю такие и о них сейчас рассказываю. Чувство восприятия произведения, равное чувству его творения - один на один - можно сравнить только со встречей со взбесившейся овцой.

В наличии у всех людей, живущих в данный момент времени, нет ничего, и никогда ничего не будет. Это не начало и не конец - это состояние. Привыкнуть нельзя (к тому, что ничего нет, порой даже видимости) – но жить в нищете можно.

Неврастеничная мать с, возможно, чисто английским курносым носиком, мне видится что в светлом, ревёт как электронная гитара, но звук не мощный, а так. Сын слушает её вопли, эти материнские молитвы о мире и благополучии, он внимает им, как если бы они обращены были к нему, но что-то - а что? - помимо него самого заставляет резко свернуть плед своего домашнего уюта и уйти в никуда, к четырём шиллингам в месяц. В то время как величественный Синфилд – поэт и дорожный менеджер - получать будет одиннадцать. Удивительно, сколько времени прошло, а я помню, сколько они получали.

Основной вопрос, конечно - что заставило уйти? В никуда или в музыку – чётко определить нельзя. А потом жить как скот, как овца, пусть даже и не большое, сравнительно с установленной медиками средней протяжённостью человеческой жизни время? Этот Боб в очках, он что, был религиозен, как пережившая войну его родительница, слышавшая звуки адской бомбёжки, которую не слышал он, знавшая цену маргарину и шоколаду, а так же целому мужчине? Благо, отец Боба занимался недвижимостью и обладал средствами, пусть даже в полупровинциальном городе, как Бостон. Так что получается - молитвы матери раскрыли в сыне совсем не то, что она желала? Вряд ли, хотя он до сих пор любит слово спасение. Или наоборот - сын, увидев, как больна мать этой просверленной невольным ханжеством, как древоточцем, совестью, проклял навсегда всякую обратную связь? Нет, ему близка была даже тогда идея спасения. Неужели просто «Битлз», их неяркая песенка "День моей жизни", тусклый и едкий вокал Леннона? Или это - Стравинский-Римский-Корсаков, возникшие из-за моря, поколебавшие врождённую британскую самоуверенность? Что я знаю о Роберте Фриппе кроме того, что он сам сказал - услышал «Битлз по радио». Мне не понять, откуда в сыне-подручном уважаемого риэлтора взялась любовь к русской музыке модерна. От гитары-матери? Но любовь была, и была ярость надежды в мокрых до слезливого дождя очках.

Всё-таки он ушёл из дома, как уходили многие, и ничего любопытного в этом уходе нет. Кроме вопроса: что это было? От бога или от сатаны? Когда вокруг Кинг Кримсон запульсировали слухи о магии и алхимии, когда первый альбом, ещё с путешествием единорога, объявили едва ли не гимном стихии воздуха, а затем по полочкам разложили всё остальное, когда уже хмурился умница Синфилд, а знакомые музыканты подшучивали: "Если в вашей команде появился Боб Фрипп, то вы не играете на гитаре" - он видел... не знаю, что. Только янтарь заката; и он испытывал новый прилив ярости надежды.

Если представить связующую живительную влагу бытия – то, что в православии называется благодатью - как наделённую собственным бытием, существующую параллельно вещам, плотную слизистую оболочку, благодаря которой вещи могут сосуществовать - то можно её изобразить движущимися фракталами неярких цветов, переливающимися, меняющими направление и частоту линий. Эта оболочка бывает мирной и ровной, у святых, например, она дышит как море или рассвет при небольшом тёплом ветре. Её бывает много, она окутывает, обнимает, защищает. Без неё начинает стойкая и, увы, уже привычная городскому жителю аллергия на жизнь. Деревенские не думают – с точки зрения городских жителей - они чище, и потому просто гибнут, как копытное домашнее животное. Когда я думаю о тех, кто не живёт в городе, у меня начинается нечто вроде чеховского припадка, из рассказа. Не вышла бы из этой синусоиды, если бы не вложенная грехопадением привычка приспосабливаться ко всему.

Мне всегда было интересно, как рассуждает столб - это как раз о городских людях, и обо мне тоже. Подумать только, столб – рассуждает. Но это в высшей степени почтенно. Уберите меня, но я не сойду с места. Что за место и почему место, думать не надо. Потому что тогда всё станет обратимо (а так несомненно будет, и это конечно и несомненно цель новой человеческой науки) - надо будет признать, что выбранное место – не самое лучшее место для жизни. Однако если у столба и его места есть то, что обволакивает их, соединяет – пейзаж, например – то появляется дыхание свыше, и вот уже чуть выгнулась от первого вздоха грудина в некротических пятнах.

Попытки притянуть сюда за хвост христианского кота вполне нелепы, но мне нравятся, и полагаю, что объяснять это необязательно. Обязательно увидеть, именно увидеть, а не понять - как возрождается утраченное много-много раз назад дыхание. Это возвращение достойно описания и прекрасно, может быть, сейчас, в этом году – лучшее, что может быть с внутренней жизнью человека – хоть городского, хоть деревенского. Обязательно то, что много лет назад в мире появилась новая музыка и её слушают едва ли не чаще, чем Чайковского, 1812. Что прожила эта музыка короткий и яркий отрезок времени, а потом стала землёй на которой выросло то, что мне самой не интересно, но может быть кому-то интересно, хотя я и не уверена. Обязательно то, что был закат, какого уже долго-долго не было. И когда одержимый действительно великим восторгом Синфилд поднимал документы по созданию диорамы в двадцатых годах девятнадцатого века, он представить не мог, что потом, лет через тридцать, до этого никому дела не будет. Кроме таких же взбесившихся овец, какой был Боб Фрипп.

Пинкфлойд? Феллини? Нет, сейчас это всё уже табуировано даже как столовые приборы - то есть, средства поглощения или учебные пособия. Но когда-то эти вещи были на гребне дыхания, им поклонялись. А если это не так, стал бы Роттен носить свою знаменитую майку - я ненавижу пинкфлойд - и стал бы Андрей Тарковский снимать кино? Кинг Кримсон сломался на первом же альбоме, но со второго началась легендарная и ужасная жизнь. Символ - малиновый король, алый король – тёмный. Его пытались расшифровать как "палач", и Синфилда возможно это устраивало как поэта, но, полагаю, что у Фриппа было своё толкование названия группы. Так или иначе, январь 1969 можно считать датой рождения, и тогда мало кто из них – Макдональд, оба Джайлза - мог представить, что июльский концерт в Гайд-Парке для тысяч станет сакральным действом - в том мире, где о сакральности упоминать уже не принято. Но амбиции были, оба Джайлза ещё были, а утончённый звездистый Лейк ещё не вполне понимал, к кому он попал. Здесь, в этом колпаке студии с прорезями для глаз, звук вышел из-под контроля человека, и это было именно то, что интересовало человека в очках. Так было нельзя играть, это была совсем не игра, не музыка; но мозаика составлялась сама собою, и Фрипп считал себя не вправе вмешиваться в процесс; он дал ему свои руки. Звук наступал, как в "Эпитафии", мягко и неотвратимо, ещё не подозревая, что с ним случится в "Завливном из язычков жаворонков", так что Лейку оставалось только драматически бормотать прелестные стихи Синфилда, а изо всех щелей магазинчиков с одеждой полз и струился Диккенс, увлекая с собою Байрона и Де Куинси. Нет, конечно сейчас Кинг Кримсон нет, но это не отменяет ни Диккенса, ни Байрона, ни Эпитафии. Впрочем, это всё символы, а чего - а тут снова прежний вопрос. Кто, от кого идёт это, в котором...

Про «нельзя». Интересно, что чем больше говорят «всё можно» и «всё имеет право на существование», тем больше считают, что «всё нельзя» и так далее. Писать можно как угодно и играть можно как угодно, но как только начинается вживую это «как угодно» - приходит страх, который трогает своей лапой даже матёрых хищников, которым вроде бы нечего бояться. Мысль тривиальна как мысль, но её воплощения всегда неожиданны и потому нетривиальны. А эта мысль отличается тем, что она недолго остаётся без воплощения. Это «как угодно» может выражаться глупыми шествиями умных людей, запахом общежития в Москве или Манчестере, звуком канализации Детройта или просто женской истерикой – но справиться со всем этим враз будет сложно даже супертигру. Много музыки, как четырнадцать тысяч команд на пятиминутный ролик, претендовало на «нельзя» и продолжает претендовать, но с Фриппом всё равно уже ничего не сделать, он живёт в печени музыканта наших дней как вирус.

Мне нравилась моя собственная и чужая невнятица, трогательное ощущение инаковости, отчуждения, даже благодать отчуждения, и я искала, как и где они выражены. Это были и стихи авторов Серебрянного Века, например, Гумилёва. После – проклятых поэтов, от Бодлера до Рене Шара. Но все эти явления были слишком непрозрачны, слишком густы по тону, слишком умны. Не хватало чего-то стоеросового, плюшевого как Винни-Пух. И, наконец, нашлось.

В то время, когда окончательно стало ясно, что жить никому нельзя, нигде и ни при каких обстоятельствах. Кризис придумали для детей, а не для детей всё гораздо серьёзнее, чем кризис. По сути человек требует от человека самоубийства, то есть, упразднения навсегда (как он думает) ради временной личной (?) выгоды, потому что жизнь конечна, о чём почему-то (а почему?) постоянно забывается. Этот ужас - требование самоуничтожения - не ограничивается историей определённого периода определённой страны. Это в человеке живёт, и жило всегда. Единственное, что обращено от общества к личности, тем более в этом нашем удобном технологическом мире, это: уйди. Если хочешь - родись, но только не забудь умереть и взять с собой вещи, потому что нам - НАМ! - лениво их выкидывать. Но их - НАС! - нет. Есть мягкая, подверженная всем на свете вирусам, но неуничтожимая оболочка, слизистая - кого там? - и она живёт, она светится и порождает, как лемов солярис, странные прекрасные явления, наводящие на человека нечеловеческий ужас. Но если ты - взбесившаяся овца, то ты в родстве с этими явлениями.

Вещать неуместно, нелепо и глупо: всё равно вещание не сбудется. Уверенность как доска на колёсиках - обязательно выскользнет, и потому много-много сил уходит на поддержание уверенности. Но пройти через стену собственного скверного будущего, осознав, что угнетать свою единственную память плохим будущим для всех бессмысленно - надо решиться. Стать землёй для новой формы жизни и наблюдать за ней, отказавшись от прав собственника - это как отпустить на волю звук. И его уже не вернуть. Но это не важно, хотя и больно.

Я родился не потому, что захотел, а потому что мне дано то или это, и только я могу с этим дано сделать то и это. Я умру, потому что моя партия завершена, и завершена вполне. Благодаря ей части картины сошлись в целую картину. Количество и востребованность остатка не важны. Если говорить о поэте, то лучше о его стихах; если говорить о музыканте, то лучше о его музыке.