ЗОВ МОТЫЛЬКА
Короткая жизнь музыкальной группы «Дорз» совместно с поэтом Джимом Моррисоном действительно похожа на жизнь бабочки – ярко, стремительно, коротко. Скуластое лицо располневшего за какой-то год поэта погасло летом 1971. Что делают сейчас ирландец-ударник Джон Денсмор и похожий на персонажа стихов немца Гёльдерлина гитарист Робби Кригер, знают далеко не все дорзоманы. Однако стоит сказать слово «Дорз» даже в пригородной электричке, собеседник найдётся тут же. Бытие музыки «Дорз» сейчас переливается медленно тускнеющими закатными красками, то вспыхивая, то сумеречно, вызывая довольно примитивные оперативные реакции: «Моррисон - это миф и его надо разрушить», «это американская пропаганда», «это варварство в музыке», «это попса». И, наконец, самое страшное – «это рок-музыка!». Ничего подобного.
Не удивлюсь, если на могиле Джима Моррисона происходили и происходят исцеления. Подобно тому, как исцеления происходили на могиле Элвиса Пресли. "Нет вечности, грозящей нам забвением. Для лучшего мы гибнем" (Д. М., пер. ЧНБ). Сила обожания материализовалась, стала тараном и взяла ворота в призрачный замок чудес. (Не без игривости: ворота и двери.) Моррисона полюбили так, что он начал исцелять. Ему ничего другого не оставалось делать. Он создал напалм - и он стал напалмом. Мне нравится запах напалма по утрам, хотя я и не полковник из «Апокалипсиса». Смешно. Мне тоже. Трудно понять, чем руководствовался Фрэнсис Коппола, выбирая музыку для одного из самых сильных в новом кинематографе фильмов. Пересматривала много раз, и порой казалось, что «Финал» не совсем подходит – ни к видеоряду, ни к сюжету. Ведь «Финал» - композиция нестройная, чем и пленительна; заумная, амбициозная, раняще поблёскивающая.
Философская, наконец, композиция. В противоположность тягучему, мучительно-томному, как несвежая нагретая вода, фильму. Но кто я – и кто Коппола в «Апокалипсисе». Конечно, лучшего сопровождения подобрать невозможно было. Хоть это и 1979 год, то есть – через 12 лет после появления «Финала», взорвавшего послевоенное бытие, приобретшее оранжевый, технологично-бунтарский, студенческий оттенок.
Порой в угаре модного нынче говорения о говорении возникает эхом тягучее и древнее – «никто из нас не выйдет отсюда живым». Говорение предлагает имена, имена, имена и цитаты, пытается безуспешно фиксировать самое себя, вдруг вздыбливается писком о красоте обречённости и предательства, рождаемого обречённостью (всегда). Говорение притягивает и обволакивает, топит. Но молчит о страхах. Говорение не трогает страхи, оно их боится. Лучше послушаем реплику о Бадью или Бланшо. Однако «никто из нас не выйдет отсюда живым». В аудитории возник сквозняк начала сезона, даже несколько – сквозняков. И говорение исчезает с их появлением, как будто и не было его. Опустошение снова становится похожим на ожившую от времени сырую муку, наполненную червями.
Ничего не могу поделать с тем, что «прихоти романского бешенства», строчка из «Финала», говорят мне больше, чем тома хороших авторов. А весь текст, если исключить музыку (что практически невозможно) есть нечто такое, что увидеть целиком нельзя. Это и наука, и опора, и нечто вливающее силы в обезвоженный слабостью организм внутреннего существа. Скорее – существ, о чём и говорит «Финал». Бесстрастный старик, синий автобус, убийца, отец, мать, сестра, комната, вещи. Как много всего в одном человеке.
Предположим, мне двадцать три года. Предположим, я впервые открыла глаза своего интеллекта и увидела томик Делёза. И я прочитала его. Затем стала читать Гваттари, а там добралась и до Грамши. Теперь, поплёвывая на сторону, отличаю дотошного Джульетто Кьеза от вдохновенного КарлоТеррачано. Каков вектор моего изменения? Скорее всего, я уйду от Делёза и Гваттари. Я стану слушать Моррисона – «никто и никогда не был и не будет похожим на тебя». Однако – остановить предположения всё равно, что ловить ветер. Это цитаты.
Предположим, мне шестьдесят лет, я терпеть не могу постмодернизм и не знаю о структурализме, так что со мной вообще не о чем говорить. Я разочаровалась в роке, который для меня выражается в линейке «Пинкфлойд», «Дипапл», «Юрайхип» и «Дорз». Каков будет мой конец? Я умру от зависти тем, кто счастлив, слушая «Дорз».
Отвращение к Моррисону вполне понятно, как и любовь к нему. Моррисон для тех, кто пришёл увидеть Моррисона (даже сейчас, сидя на разрисованном кладбище Пер Лашез) - собрание неопрятных полубезумных людей, необходимость алкоголя, таблеток и наркотиков. Некая странная свобода, которую Моррисон якобы принёс людям. Вполне понятны так же утверждения, что "Дорз" (а особенно Моррисон) - музыка конформизма. Музыка тщательных, в меру взбалмошных работников. Довольны и работодатели. «Так что, авторы, подавитесь своим тщательным куском – гонораром за статейку – и идите слушать вашего бродягу. Вы безопасны. С вами не интересно. Мы забыли о вас, как только вы переступили порог нашего офиса. Офиса, где находится редакция, конечно».
Нужно было быть Моррисоном, чтобы стать звездой из умницы-недоучки. Недоучки становятся звёздами, но только не умницы. Таких не выбирают - они сразу же начинают мешать проекту. И нужно быть Моррисоном, чтобы стать поэтом рок-звездой, не принятой в сообществе поэтов. Факт, но Моррисона как поэта не принимали в свой круг его современники-поэты. Не воспринимали всерьёз. Хотя это были большие серьёзные поэты. Он искал братьев по духу, а ему сообщали, что он не проходит по тесту на художественную – проплаченную - идеологию. Поп-идол стал поэтом андеграунда, а поэты – девушками на респшн мирового шоу.
Возможно, Моррисон лучше, чем кто-либо понимал дешевизну и унизительность популярности, а так же тщетные амбиции интеллектуализма. Он был на несколько порядков богаче и известнее тощих талантов, стоявших на страже современной американской литературы, а его талант был жирен и толст. И судя по тому, что осталось, Моррисон был превосходный сценарист. Меня не оставляет чувство, что фильм Стоуна "Выстрелы в Далласе" сделан, имея в виду записи Моррисона.
"Дорз" многие считают музыкой для респектабельных людей. Для тех, кто сыт и в достатке смотрит редкие записи. Для тех, кто немного разочаровался в Адорно, но уважает Бадью и читает в оригинале малоизвестных поэтов восемнадцатого столетия. Девицы, прикладывающие трусики к разбитому в кровь носу на фоне стены лосанджелесской каталажки - всего лишь статистки в постановочном кадре. И Моррисон там же, величествен и пьян. Для многих от "Дорз" и Моррисона, чья нескладная худая фигура, покачиваясь, слоняется по авансцене, веет снобизмом и обманом. Без такого мнения картина была бы неполной. "Дорз" действительно стали торговой маркой и бессмысленно это отрицать.
Однако к поэту Моррисону это не относилось и не относится. У него есть две книжки, повлиявшие на течение американской поэзии последней трети двадцатого века, и это тоже факт. Книжки эти, мне знакомые по рыжеватому глянцевому варшавскому изданию, на русский переведены и переводятся. Все хотят прочитать и увидеть Моррисона.
Да, именно - увидеть Моррисона. Сподобиться видеть, прикоснуться, осязать и вкусить. Приобщиться. Полуосознавая, что это физически невозможно. А как Моррисона не может быть среди живых? Так идут в паломничество, самозабвенно, в феллиниевском (или филоновском) опьянении демонстрируя природную человеческую религиозность, с природным же мягким, каким-то деревенским (хотите: провинциальным), цинизмом Дали. Религиозность, возложенную на неомарксистский треножник.
Итак, попытаюсь изобразить портрет современного искусства в юности, с живыми ещё Корифеями. Телезритель уже полюбил шпионов, а в Моррисоне было нечто, что никак мириться с конспирологией не хотело. Нагловатые и туповатые поэты принимать мальчишку в своей пул не намеревались, потому что он гений. В киноколледже существовали некие нормы, понять которые Моррисон так и не смог. Зато клубный музыкант ночами мог тусоваться с Моррисоном на пляже и слушать, слушать. Запел Моррисон не сразу.
Манзареку пришлось буквально гипнотизировать его, чтобы не боялся петь. После этого Моррисон мало чего боялся. Хотя на фото 1967 года у него порой удивительно стыдливый и чистый взгляд, что никак не сочетается с похабными рассказами о его пьянстве и таблетках.
Далее – фон к портрету. Сотни нагих существ, кое-где покрытых волосами, идут по улицам озарённого закатом "города золотого", явившегося Волохонскому, для того чтобы взойти на хрустальный корабль, который вот-вот отправится в последнее в истории земли путешествие, и больше ничего не будет, ничего и никогда.
Здесь должны бы возникнуть гриновские небесные пираты, не без инфернальности, но лес и дол видений уже полны. Нагие создания и их причудливые спутники идут вслед за корифеем, восклицающим: "Я король-ящерица!". Ящерица! Перемена кожи, умение слиться с фоном. Мимикрия. Исподволь же - незаметное преображение. Опустошение. И новый всплеск света, сильнейший пучок лучей.
"Ваше кишащее опустошение" ("Новые творения", пер. ЧНБ). Массы ярких праздничных догадок вьются вокруг, и в каждой есть смысл. Но эти капли смыслов никогда не сольются в один поток, Реку, о которой пел. Красота каждой отдельной капли ущербна, недологовечна и вызывает щемящее тёплое чувство. Хочется оставить только эту каплю. Служить ей, как любимому лицу, уверяя себя, что оно не подвержено времени. Тем временем лицо кривится, извергает ругательства, а рядом расцветают другие капли. Хочется и сохранить былое, и приобщиться новизне. Хочется обнять все сразу.
Однако вдруг возникает разлом - как тогда, когда кажется навсегда запертые двери, наконец, открываются. Приходит ясность, что величие и сила воспринимаются человеком как вина. А страх и зависть - как добродетели. Хорошо отполированные добродетели, которым дали имена "толерантность" и "человечность". Если ты не человечен, ты изгой в мире людей. Моррисон был бесчеловечен. Он хорошо понимал, как удобно играть "пророка" в обеспеченном страхом человеческом обществе. И он создал образ пророка с выпущенными наружу кишками: смотрите, что внутри. «Дорз» были пожалуй самым страшным явлением в ТОЙ музыке. Это было саморазрушение – как алмаз – чистой воды. Пластика его лучей была совершенна, и вот уже более полувека о ней не забывается. «Дорз» растут во времени, они прогрессируют, как страхи, как кризис, - становясь ближе и слаще.
Музыка "Дорз" и стихи Морисона приносят умиротворение и радость. Для того чтобы это понять, не нужно было переворачивать вселенную с ног на голову, но ведь человек и так стоит на голове, так что радостью и умиротворением его не удивить. Ему и так хорошо. Тем более возвышенно и нелепо явление «Дорз» - музыки и стихов, полных спокойной, сильной красоты, которой уже не нужно нервических судорог Хичкока и Пресли, но которая не бьётся в неопределённо-конвульсивном припадке Дэвида Бирна, Яна Кертиса и Блонди.
Слушающий музыку "Дорз" и немного понимающий, о чём стихи Моррисона, без со
мнения счастлив. Полным счастьем, без запаха жарящейся свинины, который сам по себе хорош, но в какой-то момент становится вонью. Фатальная ошибка "Дорз" и уж конечно их фронтмэна - в том, что от них ждали конфеток, а они пекли и раздавали хлеб. Правда, хлеб удалось упаковать в конфетные обёртки, с этим не поспоришь - таково дело Голливуда, а там работать умеют. Ну, и революция цветов тоже не прошла даром.
Так повелось: если "Дорз" и Моррисон, то надо употреблять алкоголь и трахаться. Или есть ЛСД и плакать. "Моррисон - обаятельный музыкальный хулиган". "Морриисон - тантрист". "Моррисон - шаман". Да, он любил поддерживать мифы о себе; и возможно ему льстило, что его называют шаманом. Нечто исконно американское, индейское, коренное. "Индейцы, индейцы, зачем вы теперь на погосте?/ Индейцы ответили: не беспокойся!".
"Дорз" были слишком хороши для своего времени, чтобы занять то место, которое заняли. То есть – слишком нелепы для того, чтобы стать лидерами в музыке. Но случилось чудо - они заняли одну из верхних позиций в музыке навсегда. И это была, как ни отворачивайся, музыка революции. Не состоявшейся экономически и политически, профанированной в культуре, но ощутимой как запах морского побережья. «Дорз» были нелепы и серьёзны. Манзарек был слишком хорошим музыкантом, Моррисон был слишком поэтом, Денсмор был слишком ирландцем, Кригер слишком напоминал Вертера. Очевидно, что образование было нестойким. Но в какой-то момент эти четыре человека стали источником полного, не ранящего счастья.
В любительских съёмках есть фрагмент: Моррисон, уже обросший бородой, в белой рубахе выходит из воды. Иоанн Креститель! Порой его называли Христом. Спасителем. Ничего кощунственного в том нет, есть только несоответствие, впрочем, уже въевшееся в современного человека. "Ты скучен, потому что ты на стороне ангелов", - говорит один герой известного сериала другому. Человек не выносит и самого упоминания о боге. Моррисон был невыносим как бог. Фраза плоская, но образ передаёт верно.
Возможно, Моррисон один из немногих ощутил, сумел осознать и передать голосом, а так же стихами последнюю песню земли. Её горе, вызванное отвращением человека к ней. Неразделённую любовь земли к человеку. Напоминающее спелый плод на ветке счастье небольших последних десятилетий перед наступлением всеобщей туристической сказки - дружеской вечеринки, устраиваемой главой туристического семейства, ловким культуртрегером, неплохим в сущности чуваком. Что же, эссе дописывается в то время, когда и от туристической сказки кажется остаётся одно только воспоминание. Не жаль.
Сияющий огнями корабль из хрусталя зовёт, даже если у кого-то в голове остался «Титаник». Невинно нагие люди шествуют к трапу, за ними волнуется шлейф тёплого солнечного закатного ветра. Дверей в строгом смысле нет – есть именно что створки, апокалиптические половинки жемчужин, едва заметных в лучезарном небе.
Конечно, это не сон и не пророчество. А только душный июньский день с клевером на газоне и свинцового оттенка тучами ввиду долго ожидаемой грозы.
- В последнее время мне очень хочется умереть.
- И умрёшь. Ты думаешь, что ты бессмертна?
Конечно, нет. Я чувствую, как это - никто из нас не выйдет отсюда живым. Но пока ещё сады аутсайдера полны свежих после дождя роз, и даже побитые грозой соцветия поднимают головы. В садах аутсайдера звучит лучшая музыка из тех, что довелось мне слышать. Перед тем, как на небе покажется первая заря, здесь пройдёт знакомый ветер. Он принесёт зов мотылька.
|
