Тут мирному покою Жуковой конец пришёл. Как увидела она потемневшие от горя Мишины глаза, так и поняла, что жизнь её только началась и ничего другого, кроме Миши, в жизни её уже не будет. Как поняла, что поняла, не ведомо, да и зачем понимать, когда опыта никакого, и все переживания - как в киноафише, даже ещё обычнее. А вот совесть даже не пикнула - на Мишу смотреть и про глаза его думать. Где тут совесть, когда любовь, и Миша - уже её, Жуковой, Миша. Жукова конечно поняла, остатками сердца своего, что Мишу себе она прелюбодейно усвоила, и в том грешна, и что грешна больше, чем блудница, потому что блудница блудит телом, а Жукова душой, что для Христа противнее. Думает о своей вине, а сама косит на часы: когда Мише звонить.

Звонит, Варину просьбу передать - весёлая, говорит нужные слова - а каким образом говорить научилась, ей и самой непонятно. Вежливая, вроде даже спокойная - бледности по телефону не видно. Только иногда, в недоумении или от неопытности, глупую глупость скажет, по счастью короткую. А Миша на эту глупость смеётся. На некоторый взгляд конечно ужасно пошло выглядит. И на деле так было, ужасно, как пошло - но трогательно. И осечки Жукова нечасто допускала; всё же скромность в ней присутствовала. А Варваре всё хуже. Уже Миша с докторами переговорил, уже предложили: хоспис или дома. Дома, просит Миша. И Жукова: дома. Варвара и рада.

- Вы мои милые. Как я вас люблю.

И вдруг взяла их за руки, да и соединила. Оба вздрогнули: страшно, зачем. И сухая судорога пошла по рукам, от Жуковой - к Мише, и от Миши - к Жуковой. Ах Варя, думает Жукова, зачем ты, зачем такое делаешь, нельзя ведь мне: глупая очень я, чувствовать не умею. Варвара улыбается, плачет.

- Хорошие вы мои.

Жукова Варвару меньше любить не стала, наоборот. Боится на Мишу без Вари смотреть, и откуда ум, в бездне внутреннего блуда сгинувший, взялся. Вдруг научилась, чем и как утешить, чем помочь. Будто в спинном мозгу кто написал, что делать надо. Последний месяц Варвара как в раю жила: кругом царили мир и согласие. Но Мише с Жуковой доставалось. Впрочем, и они в маленьких Варвариных праздниках участие принимали. То чай дорогой, с гор Индии, купят, и щербет с курагой. То Миша индейку запечёт с горькими травами.

- Как в библии!

- Там агнец был! - Посмеётся Варвара.

Коляску Варвара не захотела.

- Зачем такое издевательство? И на балконе хорошо.

Тогда Миша денег Жуковой подбрасывал, за Варвару, чтобы на двоих квартплату разделить. Жукова деньги взяла, но насторожилась: что-то будет. А понятно - что.

Однажды Миша взял билеты в оперу - итальянский театр приезжает. Заказали такси, выгладили Варваре платье. Остальное она сама осилила: лицо, ногти, туфли. Не чтобы как с обложки, а посвежее. Пока представление шло, Варвара очень хорошо себя чувствовала. В антракте Жукова с Варварой решили пошептаться: про спектакль и про то, как умно разные мысли выражены в действии, притчей. Жукова говорит-говорит, а Варвара вдруг оглянулась:

- Миша-то где?

Жукова знает, что Миша жене звонить пошёл или кому там. Но тут запнулась, соврала:

- В туалет, наверно.

Варвара вдруг потемнела: да, да. Миша, как будто услышал их разговор, очень скоро вернулся. Однако время уже ушло. Домой Варвару привезли сильно ослабевшую. И в неделю всё закончилось. Жукова, про кольцо вспоминая, для себя примечала, когда Миша не может приехать, и, если по телефону говорит - то каким голосом. Ничего особенного не заметила, но определённые выводы сделала. Например, что на другом конце связующей нити сидит его женище. А женище это, при том, что Миша часто у Варвары бывал, никогда на горизонте не возникало. Ну, ревность там, или наоборот - помочь умирающей. Как у них, у жён, это бывает. Однако Миша так держался, будто этой жены и нет вовсе. А после похорон - дорого те похороны обошлись обоим - возьми да и скажи Жуковой:

- Что тебе жильё снимать. Живи у меня. Один я.

Первая мысль у Жуковой была - отказаться. Зачем жить у Миши, когда кольцо на пальце и звонки всякие по нескольку в день, и не вдовец? Но как отказаться, когда Варвару вместе хоронили, и он не кто-то, а Миша; даже если и отказаться надо - сил душевных нет. Подумала, сказала:

- Платить буду столько-то, устраивает?

Миша побледнел: не то от удивления, не то от гнева. Но смолчал. Это, конечно, было, её типичное, Жуковой, хамство: всё сама решу и не нужны вы мне никто. Ну не любит она людей, и разговаривать с ними не умеет. Тем более - с приличными мужчинами. Миша, однако, слова своего назад не взял. Так Жукова к нему и переехала. И первым делом вымыла всю квартиру, включая карнизы.

"Ну вот к чему мне это одомашненное счастье? К чему эти скорбно-счастливые обстоятельства? Я бы Мишу на руках носила как сына, а он весь в обстоятельствах, как в пуповине, и из этих обстоятельств его жизнь составлена. Что ж я за кукла такая нелепая, что отказаться не в силах? Худо-бедно за жильё платить могу, в храм хожу и святых отцов читаю, а тут - Миша, и какие святые отцы теперь, когда грядут мытьё и готовка? Нехорошо всё это для меня, как под камень заползла. Греховно, а сил отказаться нет".

Мишу хоздеятельность Жуковой позабавила, но и раздражила.

- Что ты по карнизам как кошка ходишь? Если упадёшь, на меня дело заведут. Христианку до самоубийства довёл.

Это шутка такая. Жукова про тонких умных психов из творческих людей слышала, но только теперь поняла, с кем ей жить придётся. И сразу стала думать, как сбежать. Только подумала, а Миша за ужином возьми да и скажи:

- Вот как ты появилась, мой дом в эти стены вернулся. Иллюзия, конечно, но всё не один. Ущербно всё это, мы с тобою, но всё иллюзия какая-то есть. Романтик я, понимаешь.

У Жуковой сердце упало, пожалела Мишу. Потом внутренне плечами пожала: ну и что - романтик. А комната хорошая, в которой поселил, со множеством книг. Пусть и романтик, но хозяин добрый.

Повадилась Жукова Мишу встречать и провожать. Ей нравится, ему тоже. Стоит, смотрит большими глазами, молчит. Не человек, а собака. Только вот хвоста нет - помахать приветственно. Миша довольно рано на работу уходил, а потом шёл к женищу или кому там, с кольцом. Возвращался бывало, что и к полуночи, бывало что и сильно выпивши. Тогда ругался. Чёрно, страшно, так, что Жуковой между бровей прорезало складку.

- Что ты всё молчишь да смотришь. Жучка, одно слово.

Так Жукова и стала - Жучкой. Но и с Жучкой жить можно. Особенно если молчит и готовит. Ну, ещё убирается в доме.

- Ты думаешь, я тебя уважаю? Да как же ты, христианка, ко мне, одинокому мужику, жить переехала, как решилась? Это же разврат, хуже всякого блядства и проституции. Проститутки честны - они собой торгуют. А ты лицемерно ищешь возможность устроить свою жизнь, что и является настоящим блядством, и тебе ведь в голову не придёт - мозгов нет потому что - что вся жизнь твоя - паскудное православное блядство, и ты хуже проститутки. Жучка, одно слово.

В таком состоянии Миша и ударить мог. И ударял, но не сильно. Потом конечно прощения просил. Но от этой мысли - что Жукова низшее и пошлое существо - отказаться не мог. И всячески эту мысль озвучивал, если что не в характер.

А Жукова сидит, слушает, смотрит в ставшее родным Мишино пьяное лицо и думает. Ужас что думает.

"Я наверно опускаться начинаю. Надо выучиться одеваться как все женщины моего возраста. Приятно, элегантно, и колготки носить прозрачные. Чтобы без сборок на щиколотках. Ну, чтобы его глаза за мои юбки не цеплялись. И походка там, и поведение. И говорить меньше, а то я болтаю много".

Говорила Жукова как раз мало. Но Мише и того хватало. Наплачется Миша, облегчит горе, глаза ко сну заводятся. А Жукова вдруг, тарелку с закуской на стол ставя, и скажет:

- Эх, бедный ты бедный мальчик.

Миша как услышит - просыпается. Может и ударить. Чаще всего просто взрычит:

- Пошла вон.

Жукова и уходит.

Однако платья-колготки появились. Теперь Жукова Мишу с работы встречала принаряженная. Тапки балетками заменила, хвост - подколотой на затылке косичкой. Днём старалась всю свою работу сделать, подмести и приготовить еду. Распорядок не сильно отличался от того, что был, когда с Варей жила, но всё же побольше нагрузки. Однако Жукова всё успевала, даже в праздничные церковные дни. И в храм к обедне, и почитать святых отцов, и поделье по имейлу отправить.

Бывало, что женище Мишино появлялось, ночевало даже, но Жукова его не особенно видела. Думает, конечно, ревниво - так, что если бы Миша узнал, побил бы до крови. И тут же себя за свои человекоубийственные и блудные мысли осуждает. Но умная, последнего ада себе не пророчит, а считает, что так ей и надо - все эти мысли и муки, потому что тупа и вообще нахальна в жизни.

- Некрасивая она, конечно, эта - Мишина. Но, возможно, он ей очень нужен, а это хорошо. Хорошо ведь, Господи? Хорошо. Матерь Божия, да что ж за муки-то такие, и женищу этому несчастному, хоть оно мне и мерзко, а почему?

Женище было совсем обычное, отнюдь не уродливое, обычного роста, с большими глазами и носом, с крупным жемчугом в налитых мочках, при почти обычной работе – устраивало и координировало деньги с мероприятиями, в каком-то издательстве. Но Миша-то фантастически красивого попугая видел! Особенно когда чуть вверх голову поднимет, и тогда широкого лба с прыщами и бородавкой не видно, а скулы наоборот играть начинают как виолончель с ладошку. Ну, и нос с чуть свисающим кончиком – ах, как тревожит! Вот этим носом Миша и страдал, от невозможности с ним жить, долго и сильно страдал. А потом перестал страдать, смирился и стал своё женище подружкой называть, а кольцо не снял. За это Жукова его ещё больше уважать стала, ибо скачка из жены в подружку даже в отношении мерзкого женища простить Мише не могла.

«Да что ж за мерзкое, - в момент просветления думает Жукова, - нет, чтобы видеть в этой женщине – что в Варе видела, переживания, сны её, книги. Её сына больного, истерзавшего всё её одинокое материнское сердце. Наверняка ведь женище тоже переживает, страдает, ревнует, хочет страдания преодолеть, и вообще для всех только лучшего хочет. Ну как мне это в ней увидеть, Господи, потому что верую, что это и есть - спасение?»

Только женище – оно и есть женище. Придёт, га и гы своим командным голосом - Миша хмурится и бесится, втихую, чтоб женище не видело. Потому что все, и Жукова тоже, как часть всех, должны знать, что у него - отношения с женищем, и что он не один. А на самом деле отношений-то нет, одна кувырколлегия, и его первого это унижает. Женище в ванной поплещется, волосы свои палёные в сливном отверстии оставит, и уедет, как будто ему до Миши дела нет. Врёт ведь женище. А Миша страдает. И Жукова волнуется, до таблеток: сколько ж мук-то через эти вот «отношения». Как тут женище любить? А ко Христу хочется, и женище – ну как его не любить, если оно Мише так мило? И скулы действительно, в некотором ракурсе, прелестные.

Военное почти положение установилось в доме. Виновата Жукова, что не любит она женище, и за это ей мытарства пройти надо. То есть, Мишину ругань и от него словесное уничтожение. Как вечер, так Жукова в колготках и юбке, стол приготовит, дверь откроет и – юрк в свою комнату. Чтобы Миша не видел.

- Раздражаешь ты меня, Жучка. Видишь, я с тобой все контакты рву. Ты холуйка и провинциалка. И ещё у тебя речь невнятная, потому что ты тупая.

Потом Жукова готовить перестала, ибо Миша совсем извёлся от недостатка присутствия женища и сам себе готовить пищу стал. Жуковой облегчение вышло; а всё причепурится к Мишиному приходу. Дождётся – и будто встретит. Дождётся – а потом вновь за свои дела. Уезжать не думает: хозяин Миша добрый, не беспокоит, плату берёт умеренную. Ну, когда случится чем-другим помочь в хозяйстве, разве ж он забудет. Память о помощи – дороже подарков и денежной отдачи. Жучка, конечно, обидное слово, да и отношение Миши к ней критическое: не буду, да и времени нет, да отстань, а только иногда: надо-сделай. Уже красивые вещи не рассказывает. Однако духовно для Жуковой это много лучше, чем рассказы Мишины слушать.

«Непорядок это, очень непорядок, что у мужчины живу. Надо у пожилой женщины жить, это бы целомудреннее было. А тут – вся в страстях, как золотарь в золоте, и выхода нет. А деваться-то куда? Мише вон скоро – и столько. Как дальше? Женище-то его надолго, но не навсегда. Стыдно мне, а сделать ничего не могу, и нет оправдания. Что сама себя запутала и Мишу запутала, и женище его».

Так прошло некое время, женище почти совсем от Мишина дома отстало. Миша в себе несколько увяз, ждёт новой девушки, как весны ждут. Или не ждут, но всё же. Да и женища никто пока не отменил. Тут-то на Жукову и нашло. Видение!

Сидит ночью, спать уже собралась, над своим молитвословом, размышляет, что если действительно все эти песни псалтирью заменить, то чего-то не хватать будет ей, так уж воспитана, так много лет прожила.

Тут Бог с Жуковой и заговорил. Иисус Христос, говорит, Я. А ты слушай.

- Ты за то благодари, что тебе всё Мною устроено. Ты в серединную струю последнего потока попала. Это значит, что ничего у вас духовного, в смысле - как Я давал, уже нет, но нечто вроде памяти, вода светлая, в вас ещё есть. Ты эту воду береги, а паче – худо ни о ком старайся не думать. Потому говорю, что это так бывает часто, что люди восстают и обижают. Но это Я тебе говорю, что никакого вреда тебе от них не будет, потому и не отвечай своими словечками на их обиды. Мне что за добро, что твой ум ясен и твёрд? У Меня Миша страдает, и никак его страдание не кончается по его же Мишиной воле. Потому ты тут и живёшь, что Мой Миша страдает, и никто с ним жить не хочет, кроме тебя. В остальном будь легче и проще. Таинствам верь, на священников особенно не смотри, потому что все – Мои, и не тебе их судить. Что и как делается, скажу, церковное строительство ещё не завершилось. Так что живи, Жукова, и пой с ангелами, в меру своих возможностей.

Как видение скрылось, Жукова – в зеркало смотреть. Не потому что кто-то что-то когда-то говорил, а лица своего не ощущала, ни тела даже. А в зеркале - такое бледное, страшное. Отчаялась в момент.

- Погибель мне. В прелести я. Вот и в больницу заберут.

Только подумала – а сама на кухню, чайку сделать. Миша ещё не вернулся.

Чайник вскипел, а Жукова уже и начисто забыла – и про Варвару, и про то, как к Мише прикипела. Словно ничего того и не было вовсе. И не готовила она Варе своей бульон, и Миша не смотрел зимними очами со звёздами. А было всё просто: кто-то телефон дал, не помнит уже – кто. Просила ведь комнату найти – вот и дали телефон. Вздохнула Жукова, принесла в комнату кружку и поклон земной положила. Подумала, что нехорошо чай на ночь пить, тревога будет. Не допила, и заснула. И не слышала, как Миша пришёл.

А сон Жуковой приснился замечательный. Снится ей, что никакая она не нормальная Жукова, а какая-то художница-поэтесса, со свободным распорядком жизни, только верующая. И воздерживающаяся от смертных грехов, и посты соблюдающая. И что очень страдает от разделения церкви и искусства. И что снится этой даме сон, в котором дарят ей небольшой латунное колесо, наподобие того, что на иконе Святой великомученицы Екатерины изображено. И что несёт это колесо она в церковь, с просьбой порадоваться с ней о таком подарке. А навстречу ей бежит грозный настоятель отец Родион и грозит ей страшно:

- Екатерина! Ишь, какая Екатерина выискалась! Колесо у неё! Мученица нашлась! Самомнение одно! Нельзя - мученицей, нельзя!

И бьёт больно – даже Миша так не бил.

Конечно, никто Жукову не бил, это кошка под бок пришла, чуя похолодание. Проснулась Жукова в хорошем настроении и подумала:

- Ну, вот моя жизнь резко и сразу не изменилась. А хочу ли я этого и об этом ли Господь со мной говорил? Я изменилась, я сама. А это ли не счастье?

Что до прихода, то на Жукову намного меньше возмущаться стали. Ходит тихо, молчит, когда просят – помогает. Миша уравновесился, заговорил уважительно. Но нет-нет, да скосится этот Жуковый глаз, да за прежнее:

- Господи, Ты Боже мой! Богородицею меня укрой, чтобы злобы не достала и безгрешно от начала.

Вот что ты с ней, с Жуковой, делать будешь.

«Господи, вот две девчонки, в супертёплых штанах, под которыми капроновые юбки спрятаны, лет шесть или семь. Одна другой говорит взрослым страшным голосом и со взрослым лицом: службы, мол, какие мне теперь службы. И ведь не как я в детстве, а из своего приходского плотного опыта, потому что мама у ней в храм ходить изволит. А подрастёт такое, с яркими глазами и не очень красивое, станет плотью жить, и это ей понравится больше, чем службы наши. Или другое – ему за полнинник уже - а всё матом, и пацанит, как будто ему четырнадцати нет и шпаны рядом не видно. Ему не объяснить, что никакая он не Малаховка, а смех один, а ведь прёт, и всё своё: мир недоделан, наспех создан, зачем надо было создавать, а черновик уничтожить, и вообще все вы мракобесы, и бога нет.

В том и Божественное, что люди из какой-то неведомой чудесной точки разбредаться начинают из стада, и так и должно быть, так Богом дано, потому что один Он может овцу на плечах из расселины достать и в стадо вернуть, а у человека воля свободная, куда идти. Смысл Божественного – не в неудалении, а в возвращении, и каждый – блудный сын. Так что если все всегда совсем вместе – то это безблагодатно. И получается престрашное. Что все, кто кости и здоровье своё на эти храмы-службы гробил, уже благодати не воспринимают, они даже её чуждаются, не нужна она им; а благодать-то – без неё нельзя. И получается, что благодать идёт к тем, кому на душе плохо, потому что у них вопрос насущный, об избавлении от скорбей; хотя это разным монашеским писаниям и несколько противоречит. Хотя если вчитаться, то не противоречит. Немощное врачевать и недостающее восполнять. А если ты соборен, и на празднике церковного труда, и с церковным стажем – у тебя всё есть, зачем тебе благодать. Страшно всё это, ужасно как страшно. Но, Господи, ведь неужели нет воли Твоей, чтобы в каждом дому – свеча к Рождеству и утренние-вечерние-кафизма? А я верю, что есть. Вот Миша ёлку хочет, а я её – Ангелом украшу».