* * * 

Я пил кофе, лампочка горела,
больше не случилось ничего.
И лицо, что на меня смотрело,
было отраженьем моего.

Оглянешься – и мороз по коже:
те же шторы, тот же стол с окном,
смутно различимый дворик тот же,
но как будто незнаком.

Я все это видел на картине
год назад у друга на стене:
угол батареи в паутине,
человек с собой наедине.



* * * 

В огромном городе твоем
я был и жителем простым
и тонким инеем седым
и даже домом – я был дом.

И даже дымом – я был дым.
Ты помнишь ветви, водоем
и тень от облака в воде –
так вот: я был ее объем.

А ты не помнишь ни о том,
ни о другом - о том, о чем
я рассказал тебе тайком
и знали только мы вдвоем.

Прости, что я не стал другим:
я, может быть, уютный дом
и не совсем пропащий дым,
но человеком – был с трудом.



* * * 

Человек похож на странноприимный дом.
Вот и ты такой. Кто-то приходит-уходит,
кто-то остается надолго, начинает хозяйничать,
покупает люстру с белыми шишечками,
двигает мебель, сверлит в стене дыру,
смотрит сквозь твои зрачки каждый вечер
(ожидая гостей, зажигает свечу и зрачки горят).
Громкая музыка, топот. Жильца выселяют.
Приходят другие странники. Что-то вынюхивают,
а сами пахнут нафталином и старой обидой.
Заводят кошку, она говорит с тобой по ночам.
Однажды
они забираются на чердак и находят твои бумаги
в виде пыльной кучи во мраке, среди
ржавых инструментов, прогнивших досок,
мышеловок, зеленых банок и прочего хлама.
Письма, стихи, документы. Детские рисунки,
дореволюционные газеты, фотографии семьи,
воспоминания первой любви, школьный гербарий.
Все это выносят во двор и устраивают в саду
осенний костер.



* * * 

Утром наступает свет
и автобус возникает
и куда же он чуть свет
этого никто не знает

У него шофер – грузин
он вообще ниче не знает
он заходит в магазин
карту покупает

солнце белое
его
купает

А потом он пропадает



* * * 

Никто не знает, как я виноват
перед мышонком, которого мы с другом
хотели приручить. Мы выкопали ему
вертикальную норку, положили туда початок
кукурузы и прикрыли вход листиком. Мышонок
был какой-то сонный, наверное, от страха.
Он прожил один день и умер. То же
было с птенцом воробья. Мы пытались его кормить,
засовывали крошки в клюв, но он как будто
ничего не соображал. Видимо, был слишком мал.
Я умирал вместе с ними. Сами знаете,
что от меня осталось. Мы превращаемся
в то, что убиваем, и я стал похож
на мышонка и воробья – беспомощный и
неприспособленный к жизни, если
мною не занимаются другие, более
внимательные, чем я. Сам я с тех пор
боюсь трогать мир. Пусть все происходит
как-нибудь само. Без моего участия.
Пусть совершается шумная жизнь людей,
полная радости и разочарования.
Моя любовь может им навредить. 



* * * 

Кате

Тихий мой, настоящий дом стоит на лесной опушке,
окнами к озеру, сияющему недалеко.
У меня белые пуховые подушки.
Сплю глубоко, просыпаюсь легко.

Если долго бродить между стволами,
можно встретить старых друзей.
Родственники приходят сами,
на крыльце возникают, кричат «вставай, ротозей».

Враги появляются к чаю,
стряхивают листья, песок и озерный ил.
Тех, кого любил, я не встречаю.
Может быть, я никого не любил.

Чтобы попасть к ним, надо идти сквозь воду,
бормоча имена, но я не помню имен.
Помню только их руки, голоса и заботу.
Помню, как я болел, когда был влюблен.

Дом бережет меня. Под его защитой
я коротаю за веком век.
Озеро пахнет сладкой детской обидой.
Смертью пахнет вспомненный человек.

Милая Катя, только ты не забыла
имя мое. Пишешь издалека.
Запах снега сильнее, чем запах ила.
Запах снега с края материка.

Там твой дом, омытый студеным ветром.
Два кота похрапывают в усы.
Ты у камина, в кресле под старым пледом.
В книжке твоей ижицы и юсы.

Однажды утром, переборов дремоту,
я спускаюсь к озеру и тону.
Когда кончается воздух - глотаю воду,
погружаюсь на самую глубину.

Сколько это займет – секунды, недели?
Годы? Этого я знать не могу.
Там, с другой стороны, в центре метели
маленький дом в снегу.


* * * 

В белых комнатах живут люди,
ходят каждый день на работу.
На мерцающие мониторы
смотрят, подавляя зевоту.
Держат в длинных пальцах папиросы,
словно мизинец ребенка.
Спускаются в столовую, едят.
На столе перечница и солонка
(еще зубочистки).



* * * 

Когда я девушку целую,
она целуется вслепую.
А я, наоборот, - гляжу
на дымку неба голубую,
на то, что я сейчас целую,
на то, на чем сейчас сижу
(на скамейку, например). 



* * * 

По весне дома распускаются, как цветы,
обнажая изнанку крыши, 
где зияют воронки труб и торчат провода-жгуты,
где живут летучие мыши.
Человек в доме таком смотрит вверх,
в эту прореху, ставшую океаном.
Словно, с Лапуты свесившись, Гулливер
швыряет в волны бутыль с письмом марсианам.
Если дожди, он раскрывает зонт,
как парашют, и влезает на табуретку.
«Здесь никогда не сделать евроремонт», -
думает он и окунает руку в реку,
которая образуется на полу,
рушится, как водопад, из расщелин дома.
Он говорит до свидания барахлу –
груде бумаг, тряпья и металлолома.
«Жалко книги, но их уже не спасти».
Он засыпает, убаюканный ливнем,
и падает вверх, оказываясь на пути
корабля марсиан. Так его увезли в нем.
Крыша смыкается, срастаются провода,
трубы скрипят заржавленными краями.
Но человека уже не вернуть сюда.
Он далеко, и ему хорошо с друзьями. 



* * * 

Кто здесь бывал, тот может рассказать
о запахе портянок. Но что такое эта самая портянка,
никто не сможет объяснить.
- Портянка - это маленькая тайна
и пахнет, как ребенок.



* * * 

Когда закончится война?
Наверное, на следующей неделе.
Наверное, на следующей неделе
мы вдруг проснемся в пуховой постели
с подотканным под ноги одеялом.
Не на дворе каком-то постоялом,
а дома, рядом с мамой добродушной
огромной и послушной.
И если страшный сон приснится нам,
подарит мама сладкий баблгам:
его глотать не нужно, он ведь жвачка
и может намертво нам попу залепить.
А это вам не шутки - срать не сможешь.



* * * 

Когда я был моложе, я писал о том, как друг прозрачней становился, о том, как он растаял и пропал, а я, наоборот, лишь уплотнился. На деле я себя имел в виду: я таял, а другие уплотнялись, но я боялся, к своему стыду, вывешивать такой самоанализ. Теперь я не стесняюсь ничего, пишу все, что мне в голову взбредает, и то, чем был я раньше qui pro quo, мгновенно расползается и тает. Я больше не прозаик, не поэт, не муж, не друг и даже не любовник, и может быть, меня на свете нет. Есть лишь "Тридцатилетнего письмовник".



* * * 

На станции человек
моет полы.
Белки его глаз как снег
белы.

Я думал об этом, когда вошел
в метро, и когда меня вез металл,
когда я смотрел, как моют пол,
и дома, когда тебя листал:

Запрещено разводить костры.
Разрешено слово «жена».
И чувство мое похоже на
любовь сестры.

Можно не выходить.
Ездить по кольцевой.
Будет в горле бродить
кашель сухой.



* * * 

Человек идет по дороге.
Смотрит на дома и ларьки,
на собак неизвестных пород и
на собственные башмаки.

Он читает вывески: «Куртки, шубы»,
«Соки, воды». По аналогии
ожидает вывеску «Зубы»
там, где значится «Стоматология».

Улица заставлена мокрой листвой.
Сквозь нее продираешься так,
словно это культурный слой,
наползающий на башмак.

Человек идет на свидание,
не понимая город вокруг.
Он чувствует страдание от недоедания.
Он влюблен и близорук.

Из кармана торчит уголок зачетки.
Там надо проставить один спецкурс.
Его мысли разбросаны, как ошметки
врагов в Counterstrike Source.

Вырастают кадры в черном и белом:
губы, белый цветок в руке,
подземка вздрагивает всем телом,
электричка заходит в пике,

лица пассажиров испаряются,
уходят в небытие, за край
восприятия. Воспламеняются,
возвращаются. Вспоминай.

Человек снова на дороге.
Смотрит на дома. Ну, дома.
Бродячие доги доедают хот-доги,
брошенные задарма.

Асфальт покрывается гусиной кожей.
Листву уносят в черных мешках.
Человек думает: «Боже,
что же это?» Боже на облаках

отвечает, но грохот поезда заглушает
его речь. Стекла тонко звенят.
Город шепчет, город не повышает
голоса. Но и так верняк.