АЛЕКСЕЙ ЕРОХИН

ЗАПОВЕДНИК

Охота на человека

(журнал «В мире книг», 1988 г.)

 

«Рыскают по лесу стаи зверей,

Не за добычей, не на водопой –

Денно и нощно они егерей

Ищут веселой толпой»

В. ВЫСОЦКИЙ, «Заповедник».

 

«Чем глубже проблема, тем вероятнее, что она будет решена каким-то комичным, парадоксальным способом, без звериной серьезности»

Д. Гранин, «Зубр».

 

Такое впечатление, что читаем мы теперь интенсивнее, чем когда-либо. Идиллически-невероятная картинка из истории отечественно литературы о студентах-разночинцах, нетерпеливо поджидающих в кофейне свежую журнальную книжку со статьёй неистового Виссариона, вызывавшая род слабой улыбки у их ровесников минувших семидесятых, вдруг разом померкла перед великолепным журнальным бумом. Нечто вроде поголовной читательской мобилизации.

Есть упоение в бою – но надобно уж и слегка оглядеться посреди лихорадочного этого упоения.

Не зря же меня вдруг вот так, в лоб спросили: то, что мы сейчас читаем, как по-вашему, это яд или… или что?

Интересна уже сама постановка вопроса.

«Задумавшийся некто на холмике сидит», - пробормоталась мысленно одна из нынешних строчек. Есть, над чем.

Яд, понятно, отрава. А вот «или что»? Какой тут антоним-то, какое противопоставление? Бальзам? Лекарство? Откуда вообще эта альтернатива?

Оглянемся с холмика.

Советские коридоры власти 30-х. Ход размышлений Сталина: «То, что Ленин называл бюрократическим извращением, единственно возможная форма управления… Аппарат – безотказный исполнитель верховной воли, его надо держать в страхе, внушенный ему страх будет передаваться народу». (Анатолий Рыбаков «Дети Арбата»)

Ветеран, с удовлетвореним вспоминающий, как в войну на Кавказе «этих, черных, вывозили»: «Всех, всех их надо к стенке! Не добили мы их тогда, вот теперь хлебаем», (Анатолий Приставкин «Ночевала тучка золотая»)

«Каждая очередгая «кампания» требовала от нас кого-либо в жертву. Еще не занялась заря 37-го года, а уже посадили отчима: он стал чем-то вроде Иоанна Предтечи ежовщины». (Юрий Нагибин «Встань и иди»)

Разговор генерала госбезопасности и ученого:

«-…В пресечении все! – генерал опять шагнул вперед и навел свои горящие глаза. – Н-ну, а вы что? Не согласны?

- Нет, не в этом жизненность здорового общества. А в том, что обязательно, неотвратимо, при любых обстоятельствах найдется человек, способный не бояться этого вашего секатора», (Владимир Дудинцев «Белые одежды»)

Из монолога бывшего политзаключенного: «Господи! Они еще спрашивают и удивляются: когда, мол, все это началось? Да давно, давно началось! Когда интеллигент впервые вступил в дверях в разговор с хамом, стал объясняться – тогда и началось. Гнать надо, в шею!» (Андрей Битов «Пушкинский Дом»)

Аресты, репрессии, лагеря, допросы, грязные политические игры, невинные жертвы, идеологические интриги, кровь, клевета, доносы, ложь. История СССР. И нежные женские губы выговаривают: «Надо а всякий случай все время врать. Не просто скрывать что-то, а врать, говорить то, чего не было, выдумывать на себя всякую напраслину. Это чтоб не дать этим странным людям подлинных фактов. Чтоб отучить от охоты на человека», («Белые одежды»)

Охота на человека.

И это все – о нас? И все это – мы?

Именно, именно.

Но это же горько, страшно, горло перехватывает!

Яд? Или лекарство такое – сильнодействующее?

А вот ни то и ни другое. Хотя понятны мотивы обеих версий.

Яд – потому, что жили-жили, ничего такого как бы не знали или упорно делали соответствующий вид, а тут вдруг обвалилось, хлынуло, рухнуло, и как быть со всяческими идеалами, с разнообразными «будь готов – всегда готов – на все готов», как быть с верой в наши ценности, в праведность нашего пути, в неизменную справедливость органов госбезопасности, в абсолютную мудрость политики Коммунистической партии, в высокую гуманность советской власти, наконец, которая такие страшные вещи допускала по отношению к своим подданным. Конец света, подрыв основ – а потому сторонники такой версии пишут гневные письма в адрес соответствующих изданий с копиями в несоответствующие органы, сыплют обвинения в очернительстве, поливании грязью и т. Д. Мол, не было такого, а были семьдесят героических лет. И баста. И ничего.

Самое интересное, что нет более закоренелых скептиков, чем эти люди. Хотя сами они этого не осознают. А по сути именно так оно и есть, ибо, получается, в глубине души не верят они ни в прочность идеалов (не дай бог, поколеблются), ни в наши ценности (ой, девальвируются!) – и далее в том же духе. Рабочие уйдут от станков, пахари с пашни, интеллигенция начнет думать, что захочет, - и в результате все дружно займутся капитализмом или дружой гурьбой двинутся через Берингов пролив. Так, выходит, считают они, поборники коллективного зхорового аутотренинга: «Все хорошо, все хорошо – было, есть и будет!»

Неправота их достаточно очевидна, поскольку – извините за трюизм – правда ядом быть не может, в отличие от лжи.

Так, стало быть, лекарство? В самом деле, очень похоже: словно очухиваемся от летаргии, выходим из состояния каталепсии под воздействием шока. Лекарство обычно и бывает горьким – потерпи, зато полегчает.

Полегчает? То есть – болеутоляющее? Но в таком случае куда эффективнее снотворное. Да вот только не хочется больше пичкать себя транквилизаторами.

Да и вообще наивно надеяться на это самое «полегчает». Скорее, как раз наоборот.

В каталепсии ведь есть своя прелесть: лежи как лежится, плыви по течению, тем паче что и извечную покорность наше недолго принять за добродетель – и принимают, и даже настаивают на ней. А иначе – уже думать надо: куда шогнуть, как ступню поставить, не отдавив хвоста ни одной из тех черных кошек, что шныряют под ногами, - то-то визгу будет!

Так, но если не яд и не лекарство – то что же?

Да «всего-навсего» - элементарная духовная пища.

Я не случайно подчеркиваю: элементарная. Разумеется, речь идет о замечательной литературе, о произведениях неординарных. Я о другом: о том, что наша потребность в мысли столь же заурядна, как и потребность в воздухе, воде, огне. О том, что развитие мысли – столь же естественное природное явление, как рост деревьев. О том, наконец, что способность к самопознанию есть величайшая привилегия, подаренная нам природой. И это поистине предельно элементарно.

Так что ничего экстраординарного не произошло. И надо же было до того заморочить себе голову всяческими условностями, чтобы теперь поражаться проявлению нормы.

Но нас можно понять: до того привыкли охотиться друг на друга под науськивание всяческих егерей, что даже странно представить – можно, оказывается, не гвоздить по команде картечью, а просто пообщаться, послушать, кто чего думает. Сенсация…

Как дошли до жизни такой, каков наш анамнез – об этом и размышляет пришедшая к нам проза.

Человек как дичь представляет собою весьма и весьма сомнительную ценность. Мясо себе подобных мы в пищу не употребляем. Шкуры никакой. Не говоря уж о бивнях или красивых перьях. Между тем охота на человеческую особь ведется с незапамятных времен – и наш век, наша страна в этом смысле не стали исключением.

Читая, например, «Белые одежды», это понимаешь очень отчетливо. И не только потому, что Дудинцев не раз употребляет понятие «охота на человека», но и потому, что весь этот авантюрно-психологический роман представляет собою описание какой-то огромной охоты – со стрельбой влет и терпеливыми засадами, с гомонящими загонщиками и потайными капканами, с хищнической безжалостностью и затейливыми байками на привале. Правда, в отличие от традиционной охоты тут случается и так, что иной охотник и сам превращается в дичь, добровольно переходит в ее разряд. Именно так поступает биолог Федор Дежкин: призванный бороться с «вейсманистами-морганистами», с подпольным кублом генетиков, он переходит на их сторону. На сторону истины Которая тоже – объект охоты.

Мнение генерала госбезопасности Ассикритова: «Не всегда истина подлежит защите. Если она стоит у нас на пути…» Примечательная откровенность.

Приложите-ка сюда высказывание мартышки-мамы (Фазиль Искандер «Кролики и удавы»), просвещающей хвостатую дочь: «…Туземцы говорят, что наука – это такое божество, которое требует жертв». Вот уж верно. Причем традиционное понимание этого тезиса оборачивается форменной фантасмагорией.

Что означают эти жертвы в привычном, «пионерском» толковании, которое так упорно навязывала нам прежде честно-пречестная словесность? Принятие схемы, отказ от земных удовольствий и наслаждений, одержимое горение во имя служения науке, взгляд немного «не от мира сего»… Ну, еще пара нехарактерных твердолобых консерваторов, которые по собственному скудоумию не могут в должной мере оценить новаторства и упортсвуют в своем рутинерстве.

Дудинцев же взрывает эту благопристойную схему вдрызг. Причем руководствуясь не прихотливой фантазией, а сугубой реальностью конца сороковых годов.

Взять хотя бы тех же «рутинеров». Присмотритесь-ка к академику Кассиану Дамиановичу Рядно и его сподвижникам. Это они-то – рутинеры, консерваторы? Да это же вылитые революционеры в науке! Грандиознейшие проекты по облагодетельствованию народа, дерзкий прорыв мысли: береза способна породить ольху, граб – лещину, сосна – елку, а рожь – васильки! Это они-то не могут оценить подлинного новаторства? Еще как могут: на словах клеймя последними словами презренных «вейсманистов-морганистов», они не упускают случая втихую использовать их достижения, перетолковав на свой лад. Это они-то нехарактерны? На их стороне – политическая власть, благодаря пособничеству которой они на коне. Отсюда и беспроигрышная аргументация – по поводу того же порождения васильков рожью: «Во что он не верил! В Советскую власть не верил! В ее марксисткую основу!»

Аргументация, которая заставляет мучительно метаться умницу-интеллигента академика Посошкова и жалко пресмыкаться труса Вонлярского. Поскольку «есть такие слова, которые у советского человека все силы отнимают»…

И страшны жертвы, на которые приходится идти истинно честным людям – Дежкину и его братьям по разуму, которые очень даже от мира сего и прекрасно понимают, чем грозит им практика разрешения научных споров с помощью «карающего меча» органов. Абсурдные политические обвинения, аресты, клейма «врагов народа», лагеря, из которых не всем суждено вернуться.

Причем это – еще не самое страшное.

Как же так, спросите, не самое, коли людей отлавливают и сажают за колючую проволоку, как в жуткий заповедник? Коли гражданских прав лишают, предают публичному аутодафе («затрещали аплодисменты – как хворост в большом костре»), обвиняют черт знает в чем! Разве может быть что-нибудь еще страшнее?

Может. Поскольку идет не просто охота на человека. Охота идет на человеческое в человеке.

Человек ставится в ситуацию, когда он вынужденно – во имя истины – должен предать, исказить в себе самое существенное. Должен унизительно таиться от любимого. Должен временно поступиться честью. Должен лгать, должен тратить драгоценную энергию сознания на камуфляж, должен укрощать свою добрую волю. Это куда страшнее палаческих клейм и частоколов заповедника.

Вспомните вольный смех Пьера Безухова: «Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого – меня? Меня? Меня – мою бессмертную душу!»

А тут – душа вынеждена переступать через самое себя…

Что же с нами произошло?

Знаменательные слова в романе «Дети Арбата» произносит Сталин, обращаясь к Кирову: «Честность, искренность, любовь – это не политические категории. В политике есть только одно: политический расчет».

На практике это означает: все дозволено.

Дозволено распоряжаться судьбой не только отдельных граждан, но и целых народов, штыками прогоняя их с родной земли, прочь с отеческих могил: как это происходило и что порождало, напоминает повесть Анатолия Приставкина.

Дозволено грубо льстить бесчеловечному агрессору, именуя его оплотом мира, подкармливая отечественным сахарком. Откройте двадцать шестую граву «Зубра» Даниила Гранина: «Преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», - это не беллетристическая реконструкция, а подлинные слова Молотова, сказанные в пору братания с нацистской Германией, уже развязавшей мировую войну.

Дозволено развращать комплиментами собственный народ, поскольку тоталитаризм – пора бы уже это заметить! Строится не только на гипертрофированном превозношении фигуры вождя, но и на превращении живого народа в монолитную символическую категорию, которой так удобно оперировать в самых различных интересах, в метафизическом абстрагировании его и возведении на пьедестал: другой, чуток пониже.

(Больно задевают строки из «Зубра»: «Учреждения украшались  аллегорическими фигурами сталеваров и крестьян, солдат и шахтеров, группами «Война и Братство», «Клятва воинов», «Призыв к борьбе». Это – о Берлине конца 30-х…)

Грех идолопоклонства обрел в нашем веке совершенно новые параметры, поскольку прежде народы не знали коллективных памятников себе, не превращали себя заживо в аллегорию.

Огромной статуей командора встал над страной Каменный Хозяин – «о, тяжело пожатье его каменной десницы!» - во главе слепых колоссов, шагающих по живым людям, превращая отечество в огромный заповедник страха.

Дозволено.

И теперь самое время припомнить строки первого нашего эпиграфа.

ЛИЦЕНЗИЯ НА ОТСТРЕЛ

В «Зубре» вы можете почерпнуть такой сугубо научный факт: «Суточные колебания гнуса происходят от единицы до десятка миллионов»,

Происходит это под влиянием среды.

Подобные биологические закономерности равно характерны для всех живых существ.

Так и человеческое общество вибрирует под воздействием политического климата, «ветра времени» и теплого солнышка надежд.

Вибрирует нравственно.

Если завтра обнародовать лозунг «Отечество в опасности – наступает внутренний враг!» - почтовый оборот резко возрастёт от инъекции доносов.

Разумеется, я бы рад ошибиться, дорогие сограждане, но давайте обойдемся без экспериментальной проверки этой гипотезы.

Заслышав бодрые крики егерей, вдруг хочется под-улюлюкать, выдать свое скромное «ату» - не по злобе, а из чистого благоразумия, из инстинкта самосохранения: дабы за дичь не сосчитали.

Поскольку «задумавшийся некто на холмике сидит» - он представляет собой удобную мишень.

Поэтому предпочтительнее хоровые партии.

Наглядные иллюстрации вы без труда найдете и в «Белых одеждах», и в «Детях Арбата».

Интересное замечание делает один из персонажей романа Дудинцева: вот охота объявлена – и «Общественность вся навстречу… Не поймешь – в ужасе или счастлива…»

То-то и оно, что у «веселой толпы» ужас и счастье сплетены воедино: рожок протрубил, зазвенел собачий лай, но покуда неясно, кого нынче будут травить – серых волков ли, лопоухих зайцев или остроносых вальдшнепов.

Боязно. Но и не без известного упоения «бездны мрачной на краю». Нервный смех. И с первыми же выстрелами, расставляющими акценты, - смесь естественного отвращения и простодушной радости: не нас!

Если охота возведена в ранг законного мероприятия, то психика неизбежно стремится приспособиться к обстоятельствам.

И тут необходимо только одно условие: принять на веру справедливость происходящего, его необходимость. Тогда пройдет любой абсурд. Главное – изложить его как можно проще и доступнее.

Вот как Гранин объясняет на страницах своей повести феномен лысенковщины: «То, что он, самоучка, «не кончая академиев», запросто одолел, разоблачил мировых корифеев, льстило чиновникам, к тому же его учение было понятно любому невежде, каждый становился посвященным. Не требовалось ни знаний, ни тем более таланта, можно было судить, рядить, поправлять любого специалиста. Требовалось всего лишь верить. Вера творила чудеса, делала опыты успешными. Не получилось – значит, не верил. Вера влияла на урожай, на удои, на лесопосадки. Истовые крики Самого порождали верующих…». «И все это была дурь», которая – обратите внимание, как естественно примыкает сюда цитата уже из «Белых одежд», - «возникла в массе того недостаточно образованного большинства, которому легко внушить, что оно-то и обладает конечным знанием вещей».

Это можно назвать простительной слабостью, поскольку человеку  по своей свойственно тянуться к познанию. А коли оно дается так скоренько – то как тут не возрадоваться, как не возликовать.

И вот тут-то и подстерегает нас момент, чреватый обширными последствиями.

«…Когда кто-нибудь, а в особенности толпа, начинает ликовать, он еще не знает, что всякое ликование рано или поздно должно пойти на убыль. И вот, когда ликование начинает идти на убыль, ликующий, чувствуя, что его ликование иссякает, склонен обвинить в этом того, кто, вызвав ликование, оказывается, не предал ему неиссякаемого характера. Но если кто-то своим критическим отношением к предмету ликования перебил всеобщее ликование, тогда гнев ликующих с особенной силой устремляется на него. Ведь ликующие думали, что их ликование носило неиссякаемый характер, а этот злобный завистник нарочно им все испортил» (Фазиль Искандер «Кролики и удавы»)

Вот тут-то и выдается лицензия на отстрел.

Вспомните хотя бы, какие ушаты дерьма выливались на Михаила Булгакова или Бориса Пастернака (перечень тут может быть очень долгим), - вот он, тот самый псевдопатриотический гнев, который, согласно сказке Искандера, было принято поощрять в королевстве кроликов. Средство против этого только одно – «перепатриотичить», что куда как нелегко.

Не случайно же в нашем лексиконе укоренилось такое интересное выражение: подавляющее большинство.

Оно не любит одиночек. Тех, что «на холмике».

Недаром у особо «правых» критиков, любящих постучать себя в грудь относительно собственной лояльности, вызвала такую откровенную неприязнь фигура Зубра – биолога Тимофеева-Ресовского. «Косматая туша, не приспособленная к заповеднику», - кролику не по нутру. По кроличьим их представлениям, выработавшимся в тесном общении с удавами, Зубр должен был, радостно помукивая, бежать навстречу бедранкам егерей. Их почему-то не смутил поставленный Граниным вопрос: «Можно ли требовать от человека самоубийства?»

Это такой особый кроличий шик - самолично подписать лицензию на отстрел себя.

Кто бы объяснил им, что наличие среди нас Зубров дает надежду не превратиться в Панургово стадо?

Что за стремление всех подравнять, причесать под одну гребенку? Что за жажда стандарта?

Почему толковый критик, со знанием дела анализируя роман Андрея Битова «Пушкинский Дом», вдруг делает удивительный вывод: «Не заслужил ли российский интеллигент в этих безжалостных испытаниях права именоваться простым человеком и оцениваться наравне со всеми униженными и оскорбленными мира сего?». Откуда в нас эта самоуничижительность, это желание непременно вырядиться попроще? Откуда это опасение высунуть голову, подняться на холмик и сверху посмотреть – что крайне необходимо, поскольку в строю видно не дальше груди четвертого человека?

Как тут не вспомнить размышления одного из персонажей Дудинцева: «В природе равенства нет. Равенство придумано человеком, это одно из величайших заблуждений, породивших уйму страданий…Идея равенства позволяет бездарному жить за счет одаренного, эксплуатировать его… Идея равенства позволяет бесплодному негодяю с криком забираться на шею трудолюбивому и увлеченному работяге и брать себе лучшее из того, что тот создает».

А уж где мы точно все равны – так это у стенки.

 

ОБРАТНАЯ МУТАЦИЯ,

ИЛИ ОБРЕТЕНИЕ НОРМЫ

«Под самый Урал рою!» - восклицает одержимый Пекалов на страницах повести Владимира Маканина «Утрата». Дерзкая, шальная мечта – прорыть под рекою ход на тот берег. Цель, ради которой должно пожертвовать всем: и дом родной продать, и людей повести на весьма вероятную гибель. Страх поселяется в подкопе – «как крысы, потопнем»; а тут еще кто-то исподтишка утоляет свою жажду крови. Единственный дельный мужичок свихнулся и утоп. Но – вперед, вперед во что бы то ни стало рвется Пекалов. Богомольные слепцы помогают ему довершить дело – их «богородица ведет», но, выбравшись на обретенный берег, тщательно ищут они в этом диком месте возможности приобщиться к благодати и топнут поодиночке в болоте. Один Пекалов, ликуя, бесновато пляшет среди кочек бесплодной земли…

Тут мерещится большая метафора… впрочем, прикиньте сами, ведь это, в конце концов, полулегенда, полубыль… Но вот холмик наш – он-то на каком берегу?

В «Утрате» тоже есть своего рода задумавшийся некто, безымянный персонаж, растерянно остановившийся в пространстве, средь заброшенного кладбища вымершей деревни, где ни отзвука минувшей жизни, ни очищения…

«…Мы ходим в свои походы, едим, пьем, пока не хватимся и не завопим: утрата, ах, утрата!»

Что ж холмик наш – могилка безымянная, курган бесславный?

Молчит округа – и только птицы кричат над брошенным жильем: «необыкновенный страдальческий крик», А мы уже прадедов едва-едва по именам припоминаем…

И только птицы…

«Птицы вели себя загадочно… О чем они переговаривались?»

Что за знак пытаются они нам подать? Что подсказать? Что за новые сведения о человеке закодированы в тревожных их голосах?

Почему мы перестали понимать язык этих меньших братьев по уникальному заповеднику, выгороженному Природою посреди пустынного космоса?

Сменяют друг друга Каменные гости, социальные системы, гомонят загонщики всех веков – а счастья нет как нет.

И малый воробьенок беззаботно кляксает на литом кумполе очередного командора и сам знает, куда лететь.

Остается только соединить наш мощный, но бестолковый разум с гармонией биосферы. Определение нашел Вернадский: ноосфера, но мы никак не можем додумать эту гениальную мысль, занятые бесконечной охотой.

Куда мы роем свой тоннель?

Когда Пекалов выбрался на желанный берег и издал свой зов, люди «не услышали его, но услышали птиц. Встревоженные появившимся человеком и его криками, птицы взлетали, галдели, кружили над рекой…»

Или мы зашли так далеко, что нам уже не понять птиц? Мутация необратима?

Одно время считалось, что мутация разрушает гены. Однако, как сообщается в «Зубре», «если разрушает, тогда не должно быть обратных мутаций, а их удалось получить».

Стало быть, не все еще потеряно. Норма достижима.

Пока учимся слушать друг друга. А придет время – сумеем понять и птиц.

И зеленый остров в океане космоса станет заповедником добра.