Первый день Успенского поста

О жизни верующих в советских лагерях я читала немного, но такое чтение, что и немногого хвататет. Меня магнетизировала и магнетизирует мысль, как же они смотрели на всё, что там вокруг происходит. Ненависть? Страх? Равнодушие? Тёплая вера? На то как падает человек и тут же умирает; скажем, от слабости или просто захлебнувшись слюной от кашля или в момент инсульта. Или что другое, менее страшное, но унизительное и пошлое. Истерика? После неё - слабость, невозможность двигаться, а движение - жизнь. Ходишь = живёшь. Нет, не истерика. Любовь? Но в общем смысле, и в очень прикладном: принести воды, оттащить с дороги и закрыть одеждой. Симпатия и дружба исключены; в лагере все - предатели. И поняла, что это был взгляд почти без теплоты и почти равнодушный. Как в долгом шоке. И только потом, когда для совсем немногих лагерь закончился, наступали на сердце волны, сила которых была смертельной, убийственной. Мне думается, все эти давилки и рассчитаны на то, что - после. Убивает не страх и не боль, убивает память об унижении. И вот сейчас, глядя на то, что вокруг меня, думаю: ну как смотреть на всё это безумие? На эти дикие выкрики справа и слева, абсурдность и никчёмность которых не понимают дудки, из которых эти крики выходят. Но эти дудки - люди. И у каждого что-то болит. У меня во френдленте достаточно мата и каких-то полубогоборческих плюх. Это смешно, если смотреть издалека. Не менее смешны и верующие, всех мастей, жаждущие немедленного свидетельства своей веры путём записей и комментариев в фб. Я сама себе очень противная этой своей зыбкой позицией, поверьте, она и меня раздражает. Но когда мне хочется заявить прилюдно о какой-то определённости, во мне просыпается вот что: снеговое поле, несколько человек, из которых самый сильный не в состоянии идти, а идти ещё полуоколо сотни километров до станции. Или вагон со вшами (у вас когда-нибудь были вши?). Христос тут может быть, вера - уже форма речи.