ИТАЛЬЯНСКАЯ ОПЕРА В ПЕЙЗАЖЕ

Ещё далеко до обезболивающих по рецепту - кроны влажны и почти лишены - свободны.

...досадной пыли от мощного ливня. Как троеперстье сошёл юго-западный ветер.

Пальцы ветра - зефир - несмелые жёские пальцы твои.

Ливень движет кулисой, расшитой завесой - незрим величавый алтарь.

Восторг преклоненья - моленье - роскошь взаимности не заменит.

Струны звуков - моленье - струны человеческих голосов. Без минусовок идут.

Пение выше струнных. Так раскрывается небо.

Механизмы вращения ливня, кулисы его, завесы,

этажи Сил Небесных, амфитеатром, смотрят на человека.

На совокупность всех нас, играющих в немудрящей пьесе.

Сами пьесу писали, а некому ставить;

толпимся на сцене: крона над кроной, крыша над крышей, и улочка вверх.

Стены как ложи, одна над другой. В партерах едят изюм и орехи,

пьют перье, болтают и даже смеются.

То новые странные создания дождя и музыки: у них особый язык.

Угнетают взгляды - из глаз и в словах.

Непринуждённость во время дождя - как оперная музыка во время мигрени.

Дождь обрушен плетьми; любить ливень - любить порку,

писанья маркиза де Сада.

Бонапарт антициклоном прошёл по Италии, под карманьолу,

подобранную после того, как её растоптали, Россини.

Морфий - что это? Любовный напиток? Адское зелье или последняя милость?

Никто не заслужил, но каждый желает?

Строки - одна строка - разбивается как струя ливня, тремоло.

…как дрожит в коде голос. Морфий?

Но вдруг раскрывается зал, а деревья перестают быть декорациями,

небо во вдохновении мчит телом своим облачный флот.

Царица, ты мир. Господин, ты война.

Каватина, играя коленцами утра, восходит без всякого морфия.

От испарений в августе после ливня не душно,

а жженье разлито; приподнимает грудину и лёгкие.

Дыба, костёр - всё это вещи из оперы; пережиты над недром бестрепетной бездны

скрытной стыдливой душой.

Кто сказал, что у человека есть душа? Не душа, а душонка.

Душонка - вот зрелище, опера, драма.

А там, под покровом душонки, за шитой изнанкой драгоценной завесы

ожидает глубокая тьма

(не бойся очевидности слов и ритма, они не стоят печали твоей)

такие идут переливы мертвенной соловьиной песни,

их только восточный пустынник не испугается.

Смотри, как отшельник (рисунком на карте таро) встал и вышел.

Его соло в финале.

После того, как одетая в мужской костюм красавица, уже набравшая тело,

с ещё юным голосом -

вот и весть о победе над турками. Пустыннику турок не нужно.

Пустынник чувствует ужас оперы.

Закончилось действие - и оскудела душа.

Ей хочется праздника, движущихся ярких фигур,

ей необходимо представить, как она, соло, там, и с возлюбленным,

передвигается на полукотурнах,

горя от ревеневой воды и духов несгораемой радостью:

счастье гармонической коды. Но зал пуст.

Душа покинута и лишена голоса. Поделом - зачем пела,

зачем ты летала на крепких канатах фантазии?

Зачем сочиняла стихи, итальянка в Алжире,

меряясь ростом с деревьями в небе пустынном,

округлыми кровлями зданий и облачной яхтой,

алеющей в близком закате и недостижимой?

Отведи душу как занавес - останется бездна; она привлекательней, лучше,

она не предаст.

Отшельник несёт воду. Кувшин с трещиной. Но вода не выливается -

вода сохраняет ледяную свежесть первых аккордов увертюры.

К чему тебе, пасмурный мягкий пейзаж Петергофа и Павловска,

дерзких каникулярных Сокольников,

к чему тебе опера?

Пустынник знает отсутствие оперы как отсутствие души. Он чувствует бездной, как чувствуют сердцем.

А душа надевает полукотурны, румянит лицо поверх бледной маски,

выходит, являя бельканто.

Унизительно. Проклято и вожделенно. Как единственно верное слово,

как матери слово.

А в партере всё так же едят орехи и пьют перье созданья дождя.

Смерть культуры для них -

новая опера ставшего притчей итальянца... Но и Сам Христос говорил притчами.

Откажись от оперы, и смерть души будет легче, говорит сердце. Но бездна молчит,

отшельник молчит. Над бездной сверкают подмостки. Алтарь ещё не завершён.