ЭЛЕГИЯ В ДЕНЬ ПРЕОБРАЖЕНИЯ ГОСПОДНЯ

Время шара золотого, время календулы - а что есть время...

вне времени - на скамье сидит точка живая.

Где лицо её, шарф (раньше носила платки, углами назад, не была комсомолкой),

цветные платки цыганской расцветки, индийского шёлка, было смешно.

Шар золотой наполняет пейзаж кладбищенский чуткий дремучий,

светящийся чрезвычайною белизной.

Гора, где могилы кругом, поросла деревьями густо,

обрывается вниз, к потерянной в зарослях диких речке.

Руки сухие, по складкам - лампадное масло,

хотя не она с кистью малярной обходит подсвечники.

Жертвенники! А из низкого известкового окошка льётся тепло

и лепестки от свечей.

Полно тебе. Вот так бы сидеть, никуда не уходя никогда,

не срываться с обрыва, с порога - и в бездну велеречивого мира,

в сплошной туристический дым.

Полно тебе. Что нашла она в этих священниках, один только блеск,

полублеск, тщетное мненье, достоинства нет.

Что нашла в этой церкви, в которой растёт -

так растёт можжевельник, род к роду, по центру.

Центр подворья смещён, и там бродит яблоня с разделённым низким стволом,

по стволу забираются отроки к яблокам в небо.

Кипарисы и туи благоухают, а розы не пахнут.

В мокром холоде пребраженского утра календула

пухлой ладонью бросит душистый платок.

Время шара золотого, время шара золотого...

Вдруг вместо грудины вложили пронизанную солнцем решётку,

внутрь и сквозь прутья потекли ледяные мокрые золотые шары.

На фотографии старой в платье полосатом у стены шаров золотых

кто - не вспоминай, не тревожь утомлённое знанье.

Прошлое есть, как запах варёного мяса Успенским постом,

как личное чьё-то чудовище, знакомое лишь потому,

что боль о нём разделяешь - и снова не надо.

Без чудовища и фото не получилось родиться. А вот жить при шарах золотых,

с древней этой решёткой в груди, с белизной - ты попробуй.

Яблочный вкус разливается шире и шире,

а вершины берёз - как распятие под индийским платком.