ИЗ ДНЕВНИКА ЕЛЕНЫ ПЕТРВОЙ - АЛИНЫ

"Была родственница, настаивала на передаче ей квартиры, потому что не смогу жить одна, меня в конце концов убьют и обманут, а должна жить под патронажем родственников. Не хочу жить под патронажем родственников. Квартиру эту они получили противозаконно, но оформлена она на меня и я квартиру им не отдам, если только сами не решатся на уголовное преступление. Когда меня заставляли сосать член на перегоне от Бронниц до Москвы (шла из Хабаровска, подвозили зэки и ничего не было, а тут случились бизнесмены-комсомольцы, это понятно), было гораздо менее унизительно. И когда Честер объяснил, что не любит меня, потому что не удовлетворяю его представлениям о возлюбленной, и трахаться со мной не будет, потому что у него есть представления о чести, было не так стыдно. А после общения с родственниками стало чрезвычайно стыдно. Мне надо молиться о них, потому что это очень много и это то, что я могу. Ужасно как важно - понять, что отношения с родственниками может быть последние отношения, потому что они же и первые, от рождения. Значит, время для меня наступает другое. Перерождение? Смерть? Но что моя жизнь сейчас и что жизнь человеческая вообще, если не умирание? Но большинство умирает понарошку. Полагаю, скоро это понарошку станут воспринимать с серьёзным лицом.

Я разобралась с тремя вещами из нескольких. Теперь уже не буду передвигаться автостопом, потому что так решила и потому что поняла, что это соблазнительная спекуляция. Эта спекуляция прикрыта словами свобода и мессианство. Или как говорится на пионерском языке - врубать в волосатость. Нет, драйверы правы, когда говорят, что автостопщики - паразиты. И правы те олдовые, что советуют брать с собою хотя бы десятку, чтобы в случае выяснения отношений заплатить за проезд. Но мне взять десятки неоткуда и не на что купить билет в тот город, в котором хочу побывать. Взять в долг тоже не у кого, работать нет сил. Так что если нет денег, не будет и автостопа. Так разобралась с одним из пунктов: автостоп. Другой - сексуальные отношения, хоть между полами, хоть внутри них. Сексуальные отношения - те же социальные отношения. Даже если нет секса, социум обязывает трудиться и добывать средства для поддержания отношений. Если есть секс, или человек, с которым установились близкие отношения - есть приоритеты и требования, а они ждут оплаты по чекам: молоко, кварира, одежда. Сейчас почти нникуда не выхожу и никого не вижу, хотя нельзя исключить случайность. Построила жизнь так, что сексуальные отношения стали невозможны - потому что просто не с кем. На это ушло время, и надо было постараться: ведь всего год назад думала  иначе, и было много возможностей. Хорошо, секса не будет - потому что избегаю тех, с кем могли бы возникнуть такие отношения, и вообще никому не нужна. Третье - халява. Это самое сложное. Не могу сказать, что с халявой разобралась окончательно. Весело приняла когда-то идею халявы как протетстную, революционную, - как конфету приговорённому к смерти. В эту халяву входят и автостоп, и никого не обременяющий секс. Но идея на самом деле огромная. Выразить её можно так: всё, что взято без спроса - вкуснее, чем добытое собственным трудом. По-моему, вкус одинаковый, потому что продукты одни и те же. Прошло два месяца, к халяве я немного привыкла, а смерть была всё так же далека. В халяву входит и торч. Собственно, его можно назвать три, пункт один. Я больше не смогу употреблять ни джеф, ни мульку, ни черняшку. Потому что для того, чтобы их употребить, надо приложить усилия, превышающие мои физические возможности, а дозу мне никто не принесёт. Мне удивительно, как все эти торчки умеют говорить по телефону и раскручивать. Я не умею. Почти завидую. Так что - как с автостопом и сексом: если нет денег - не будет и торча.

За одно благодарю Бога. В полтора года я смогла измениться: убить в себе прежние мысли и страхи, которые могли бы вернуть меня в том мир, который мне отвратителен. Мир системы мне отвратителен не менее, чем тот, но в нём у меня нет имущественных отношений, а в том - только они и есть. Теперь у меня нет имущественных отношений даже с тем миром, вернее - они на исходе, и прекратятся с моей смертью..

Итак, я больше не путешествую автостопом, не трахаюсь и не торчу. Вышла на финишную прямую. Поняла, что это не главное и не очень нужно. Что это унизительно. Остаются отношения с родственниками, и тогда всё, всё - свободна".

  Алекс скорее-скорее захлопнул синюю тетрадь. И неожиданно для себя сказал Зине:

- Идём гулять, Зина. В парке должно быть хорошо сейчас.

  Встал, почти вскочил, схватил Зиину за руку и потащил её за собою, цепляя новой индийской юбкой, на улицу. Когда выбежали, Алекс разжал руку, почти больно: Зина вскрикнула, и бросился к выкрашенному голубой краской турнику. Подскочил, повис и... сделал пару ловких переворотов.

- Как хорошо, Зинда, какие звёзды!

  Руслан, когда Алекс и Зина сбежали, взял ежедневники и буквально впился в них. То, что в них было - противно и подлинно. Вызывало чувство омерзения и ужас, идущий из глубины, из самой последней человеческой тьмы. Перед глазами встало одно летнее арбатское утро (почему не сибирское и не питерское? там просто такого не могло быть), девушка с воспалёнными от недосыпа глазами, на мужской рубашке которой ещё держался запах бомжатника - брошенной квартиры, в которой они провели ночь. Девушка сидела прямо на земле, возле неё стояли три работы: формат школьного альбома, тушь, профили рыцарей в окружении символов и орнаментов. Она успела побывать дома и взять эти работы в надежде их продать. Взгляд можно было бы назвать погасшим; в выражении приятного лица было что-то слишком серьёзное и мрачное, отталкивающее, тревожное. Блондинка, худая, лет сорока, остановилась рядом и спросила скворчонком, как говорят русские, долго прожившие за границей:

- Чьё это безобразие?

  Девушка заулыбалась, складками, почти насмешливо, и сказала:

- Моё.

- Семьдесят пять рублей - хватит? - Женщина не шутила. Было лето 1990 года.

  Куда и как потом ушли эти семьдесят пять рублей, Алина не помнила. Помнила только радость: она сидит в Пентагоне. Не надо выискивать и просить деньги на кофе - кофе можно купить, гнусный пентагоновский кофе в белом хрупком стаканчике. Можно даже поесть что-то мясное из пластиковых тарелочек, политое отвратительным жидким кетчупом. Но тогда она, кажется, подумала о деньгах:

- Надолго хватит.

  На обложке ежедневника были темноватые пятна – не то чай или кофе, не то кровь. Это были не страницы и буквы, это были деньги - уже больше чем память; история для кино или телепередачи. Это было состояние. Но Руслан ещё не до конца продумал, кому и как преподнести эти писания. Лучше всего их переправить в мир кино. Да, именно – в мир кино. За историю о русской наркоманке, умершей в эпоху разложения тоталитаризма, могут ведь и неплохо заплатить. Но только надо точно знать, к кому и как подойти. Возможно, мысли о кино живо отобразились на подвижной физиономии Руслана. Читать эти мысли было некому. Но Макс, наблюдавший за Русланом с момента появления того на кухне, улыбнулся слишком серьёзной для Зигфрида улыбкой.