Это не записки о феминизме и эротике в кинематографе Советского Союза, это намного хуже. Это совершенное в своей искренности впечатление, которое мне хочется описывать очень долго, но я знаю, что много страниц читать трудно. Поэтому сразу к делу.

В сороковых и пятидесятых годах СССР в кино женщина-актриса начинала и выигрывала. Пусть это бравада, но довольно близкая к истине. Мужчина нес на своих руках бытие, и его не было видно за локонами и улыбкой женщины. Женщина блистала не только на сцене. Всплески особенного по манерам советского секс-шовинизма только подчеркивают доминанту женщины незадолго до - и после войны. Конечно, ее хотели закопать живой: неубиваемую, мощную, нежную. В общем, стала она владычицей морскою.

А во снах все совсем по-другому. Марк Захаров только что снял двухсерийную трагикомедию "Дон Кихот" с Алексеем Трофимовым и Евгением Леоновым (Герцогиня, конечно, Маргарита Терехова). Почему-то в Театре Сатиры идет "Король Лир" с Андреем Мироновым - Королем Лиром и Караченцевым - Эдгаром (Корделия, конечно, МХАТовка Анастасия Вертинская). На киностудии имени Горького закончили съеки костюмной драмы с элементами детектива по "Очеркам Элии" Чарльза Лэма, где героя и рассказчика играет Эдуард Марцевич. Иногда наяву во мгновение ока привидится и такое: "Федра" с тридцатипятилетней Маргаритой Тереховой в роли Ферды. И "Орлеанская девственница" с юной Анастасией Вертинской в роли Жанны Дарк, будто "Алых парусов" и не было (я-то их люблю).

Война в его описании настолько приближена к мирному сознанию, что становится страшно. Описания стремятся к эпической точности - птицы не поют, деревья не растут. Метафора - врастаем в землю тут, метафорой быть перестает. Почтальон контужен - при поиске адресата. Но он не просто контужен - он сошел с ума, разыскивая нас.
   О певец рядовых, трубачей и фронтовых почтальонов! Певец во стане воинов - и в мирное время. Опасное для всякого воина более чем боевые действия. Потому что и на войну может быть - мода. Рождение которой увидят - не почтальоны или медсёстры.

Его забирали пасмурным утром. Ветер сильным взмахом пригнул деревья к земле и копошился в поредевших кронах. Сухие листья гремели, как гремит листовая жесть. 
Вдруг — жаркие тела коней вырвались из холодного потока и швырнули себя  сквозь чёрный лес. Одинокая, невиданных размеров, черная птица закружила над прибежищем Ксавьера. 
Они ворвались в утробное тепло дома, и с ними — озноб, холод и тревожное гудение в воздухе. Облачённые в ловкие серые формы, которые были усыпаны чем-то блестящим. Зеленовато-чёрные тени. 

Ксавьер не стал прятаться. Только смотрел, как они окружили его, как замерли у двери. Слушал, как другие рассыпались вокруг дома. Звуки шагов, чавканье резины по слякоти и прелой листве. 

Его связали и обыскали. Конечно, ничего не нашли. Но у него ничего и не было. 

Так начался месяц, день в день. Тридцать один день. Почти неразлучно. Женщина с белесыми глазами, желанная слепота. Ослепительная Эва. 
Ни Вана, ни Макса не было поблизости. Все они словно бы куда-то пропали. И музыканты — тоже. Точка пустовала, аппаратура расползлась по кабинетам.
  Уже замелькали черты особого, только нашего с ней мира, который охранялся ревностно. Однажды она увидела тень от чугунного подсвечника на чёрном платке:
— Это Ван!

Отвращение к Моррисону вполне понятно, как и любовь к нему. Моррисон для тех, кто пришёл увидеть Моррисона (даже сейчас, сидя на разрисованном кладбище Пер Лашез) - собрание неопрятных полубезумных людей, необходимость алкоголя, таблеток и наркотиков. Некая странная свобода, которую Моррисон якобы принёс людям. Вполне понятны так же утверждения, что "Дорз" (а особенно Моррисон) - музыка конформизма. Музыка тщательных, в меру взбалмошных работников. Довольны и работодатели. «Так что, авторы, подавитесь своим тщательным куском – гонораром за статейку – и идите слушать вашего бродягу. Вы безопасны. С вами не интересно. Мы забыли о вас, как только вы переступили порог нашего офиса. Офиса, где находится редакция, конечно».

Было бы глупо свести разговор о красоте и инфернальной силе её воздействия к социальной поэзии, так что вернусь к рефренам: они подбрасывают читателю отмычки – именно отмычки, а не ключи. От такого поэтического существа ключа не дождёшься. «Мы могли бы быть люди» – «Моя родина – русский эфир». Недосказанность, примерность этих тропов поначалу раздражает. Но они точны по действию, а от поэтического слова это и нужно. По ним ясно, что говорящий – внутри схватки, а не вне её, и прекрасно это понимает. И он может выбирать средства войны, какие посчитает нужным. Блюз – музыка строгих правил, но эти правила порой изменяются.

Тогда ухо наконец может уловить скрип плохо различимой внешним и внутренним глазам двери. Она приоткрылась. Позади клубятся страхи. И нет смысла возвращаться – ни во времени, ни в пространстве, хотя это уже возможно.

Можно сказать, что жизнь – это взрослая игра в Робин Гуда. Как добрая ведьма уверяю, что это не худшее, что может быть.

Судьбы актеров, о которых я буду рассказывать, неуловимо похожи, но вряд ли можно найти в них естественные, а не надуманные параллели. Вокруг каждого актера есть аура восхищения, у каждого множество горячих поклонников, что нетрудно выяснить через интернет: группы в социальных сетях, тысячи отреставрированных фото и видеозаписей, масса статей разного уровня.

она принимала людей
рисовала их судьбы

мне рассказала
об учителе своем
о новой 
открытой им
сверхсистеме

четыре слова там
четыре цифры
всего четыре
для чисел мест 
всего четыре