Макс видимо слушал пение Алекса, но мысли его были совсем о другом.

  «Вот эта любовь к наци, к названиям, знакам, жестам, как у Брайана Ферри – это что? Дурь – или же выражение самых глубоких и сильных устремлений людей, ищущих чего-то вне границ, вне границ всего; ищущих какую-то религию завтрашних дней? Ведь схем, универсальных схем на самом деле не так много. И они до зубной боли очевидны, но в том-то и прелесть, в очевидности. Это как с блядями. Ясно же, что блядь, но какая. Так и всё это – Гурджиев, Адорно, Маркузе. Вот эти семнадцать мгновений весны – они когда-нибудь закончатся, или нет? И что тянет к этому – звезда, фуражка, фасон, китель. Я знал чувака, у которого был настоящий китель нацистского офицера. Так его самого перепахал этот китель. Чувак служил в армии, и когда только поступил – наехали на него деды. А он вдруг вытащил из-под матраса этот китель и надел его. И что же? Все эти деды застыли, как будто превратились в камни. И он пошёл на них, ожидая, что бросятся. А на него плюнули: мол, что с ним говорить. И ушли. И потом, два года, никто руки не подавал. Настучали, конечно, вызывали, спрашивали. Но китель он отстоял. И когда вернулся, носил его, пока тот не сгнил. Что это: любовь к свастике, к зигзагам, это эсэс, щегольство – что это? Повреждение ума или же выражение глубочайших устремлений, которые родина дать не смогла, несмотря на точно выверенную мифологию, несмотря на кровь и победу? Почему мы все так любим кричать: хайль, хайль, хайль. Почему я сам, чьи немецкие корни возмущены унижением Германии во второй мировой от нацистов, только и жду, чтобы ответить: зигхайль».

  Песня всем очень пришлась. Зина и Кеша даже подстукивали в долю, ладонями по полу, незамысловато, но чётко. У Зины вообще чувство ритма отличное. А вот Кеша, поэт, плавает. Он только в словах разбирается, аккомпанировать не может.

  Руслан в общем веселии вроде бы участвовал, тоже подстукивал, даже издал несколько приятных необычных трелей, вполне уместных, но всё же был тихо взбешён. Надо было бы Алекса переиграть, и немедленно, да ещё ввиду Зины. Но дневники, лежащие в её комнате, перевесили желание одержать мгновенную победу в посиделках. Трели Руслана, хоть и были уместны, всё же уменьшили захватывающее впечатление от песни, в которой сансара и изображалась. Алекс был в особенном возбуждении - потому рационального Русланова аккомпанемента не заметил.

- Хорошая песня, - сказала Зина, - и смешная, и страшная, огромная.

  Зина сама была смешна, когда торопилась описать свои впечатления: порывистая, жаркая. Алекс ею залюбовался. Если бы не Алёна, если бы не четверг.

ИЗ ДНЕВНИКА ЕЛЕНЫ ПЕТРОВОЙ – АЛИНЫ

  «Июнь, 1989. Сегодня неожиданно для себя сняла трубку телефона. Звонила Аська, хотела приехать. Маленькая девочка в клетчатой зелёной куртке со смешной, немного неровной чёлкой, которую сама и выстригла. Я не понимаю, чем она занимается. Не то художница, не то поэтесса. Сейчас зарабатывает на жизнь тем, что торгует книгами. Мёрзнет зимой на улице, за лотком, летом загорает. Ну какая из неё торговка? Хрупкое, тормознутое навсегда создание. Наверняка у неё снова какой-то неудачный мужик; у неё всегда... Она и замужем не побывала, кто её возьмёт такую. Но она хорошенькая и сильная, на самом-то деле. Не как я сильная, в упрямстве. Аська будет ныть, если кругом всё разрушится, вся жизнь, но будет копошиться, двигать лапками и обязательно что-то нароет, найдёт. При этом уверена будет, что ничего не получится. Когда была моложе, у неё были разные идеи, и она жила от идеи. Всё, всю свою жизнь подбирала под идею, даже внешность. Решила – и оформила. А теперь – иначе. Живёт от расклада, от ситуации. Наверно, в каком-нибудь своём свитерке приедет. Она их любит, свитерочки.

  У нас с ней общее – что всё закончилось, что умерли, и что теперь идёт послесмертие. Она вот работу нашла, и когда потеряет (а она обязательно эту работу потеряет, потому что заморыш, а там силы нужны) будет искать другую работу. Я – итоги подвожу. У себя на диване, ничего не делая, а в большом количестве употребляя воду из-под крана и моясь два раза в день с шампунем. Аська тоже мёртвая, как я. Но она живёт другими – с кем на работу едет, какие видела глаза, слова какие слышала, прочее. Какую дублёнку, наконец, хочет купить, и какие во всём этом смыслы: тревожно, страшно – или благостно. А мне всё равно, что там снаружи происходит, только иногда кнопка срабатывает. Аська не плывёт по течению, потому что течение – она сама и есть, она его делает, хоть маленькая и ничего не умеет толком. Ну зачем ей работа? А потому что мужик унизителен, хотя она вовсе не лесбиянка. Она зависеть от мужика не хочет, и в этом я её очень понимаю. Не потому что зависеть унизительно, а потому что эта зависимость конечна, и этот гипотетический мужик потом долги будет спрашивать. Однажды Аська просто уехала с точки с выручкой, сто семьдесят тысяч рублей, бросив книги. Её искали, не нашли, да она и не особенно боялась. Смешно, но точку не разворовали. То есть, приехал разносчик к вечеру – а книги лежат, почти все в целости и сохранности. Взяли, может быть, штук пять, не больше, что сверху лежали. И всё же – нет у Аськи сил не волноваться по поводу собственной смерти, нет сил просто лежать на диване и ждать - когда. Боится остаться одна. Совсем одна. А я не боюсь. Мне повезло – ко мне приезжают. К ней, возможно, буду приезжать редко, и ей бездельничать много хуже, чем мне. Никто не покормит, то не вызовет скорую. И всё же – нет у неё сил умереть, нет. А у меня есть, я уже стоять не могу без головокружения. И в обморок ухожу, не зная, вернусь ли.

  Аська приехала, в зелёной куртке и свитерке. Еды не привезла, она умная и понимает. Но привезла немного кофе, мы его с удовольствием выпили. Всё смеялись, как у меня глазки заводятся после кофе. Давно не пила, забыла, как от него сердце поднимается. Читала свои стихи. В них есть обожание. Она прекрасно обожает, но описать это не может. Она добрая очень и чуткая. Если озлобится и станет резкой, сможет горами играть. Она сильная. Но вот это всё – работа, жизнь – зачем ей это? Лучше пусть тряхнёт от плохого раствора.

  Только Аська уходить собралась, пришёл Игорь. Посидел, посмотрел на меня.

- Ешь?

- Ем.

- Что принести?

  И я сказала, с какой-то неминуемой радостью:

- Кофе. Немного кофе.

  Ужасно, как хочется, чтобы эта рыжая, Аська, сидела бы всю жизнь возле меня, смеялась, подкладывала под спину свою бледную крепкую руку, чтобы помочь мне сесть. И не скажешь, что заморыш, хотя иногда руки у неё ничего не держат, просто не сжимает кисти. Чтобы делала мне кофе и подносила ко рту чашку. Чтобы вот так - в тепле и заботе. Потому что уже не согревается тело, и оттого, что не согревается, тупо болят чужие ноги. То есть, ноги мои, но я очень чувствую их чужеродность.

  Но нельзя, катастрофически нельзя. Иначе я буду жить, а я настолько гордая, что позора жизни мне не вынести. Аська - может, она, наверно, святая.  Для меня мерилом святости всегда было – а тем более сейчас – нечувствительность к позору. Она понимает, как её унижает ежедневность: газеты, люди, маленький рост, плохая еда, плохая одежда. Но она живёт, и даже спина у неё прямая пока. Вижу и не сомневаюсь, что это не от гордости. Не потому что она решила быть сильной или – какая-то там гармонически развитая творческая личность. Она намного выше всех нас в этой своей житейской тупости, потому что у неё нет тыла: отец-мать, сын-дочь, дом, работа. Мать есть, конечно, но это Аська ей мать.

  Драма-то всегда в том, что то, что должно быть тылом: родители, дети – вдруг и внезапно прогнивает как половицы, как в сказке, и человек проваливается в себя, в свою бездну. И тогда конец. Если нет опыта одиночества – жизнь становится хуже смерти. У Аськи есть мы – я, мужик-торчок, в которого уходят все её силы. Мы не можем быть тылом, нам её не поддержать. А она нас поддержать может. В этом Аська настоящий художник. Настоящего художника не видно в его картинах. Аськи в этой нашей жизни почти не видно. А я сейчас, после её посещения, радуюсь, как не радовалась давно, и видела в её огромных от боли в позвоночнике зрачках, как я прекрасна. Я так не могу, как она. Мне рассказывали о компьютерах. У Аськи, наверно, сгорбится спина, когда она станет много сидеть за компьютером. Отчего-то мне кажется, что именно так и будет.

  Аська ты Аська, зелёная девочка в рыжей куртке».