Утро. Руслан собирает вещи. Из дневника.

Походка у Макса явно не утренняя – пружинистая, будто и не пил вчера, и вообще ведёт здоровый образ жизни. Зина про себя отметила походочку и спряталась в комнату. Уверена была, что Макс начнёт представление и участвовать не хотела. До выхода на занятия оставалось немного, а в голове из английского было только: Алекс. Макс был чрезвычайно возбуждён, возбуждение было злым, медленным и довольно громким. А это выводило из себя больше, чем недолгие вопли.
- Я что вам – суперфиш? Рыбка в очках? Да вы тут живёте!
  Макс на секунду остановился, лицо было как у африканской маски – деревянное, смешное и страшное. Очки на очки даже не смахивали, а нижняя челюсть так и ходила.
  «И как у него так получается?» - почти легкомысленно подумал Руслан, совсем забыв о том, что лежало в его сумке – то есть, ворованная вещь.
- Ну и где, где они? Где записные книжки?
  Макс вытащил почти наугад из висящей в коридоре книжной полки несколько томов (в квартире полок было множество), швырнул вдоль по коридору, перевернул галошницу, довольно громко, и прошёл на кухню. Кофе ему не приготовили – Кеши ведь не было. 
- Кто взял? Кеша взял? Голуби вы каннибалы.
  Алекс оторвался от кремоны, которую непонятно зачем, возможно ввиду Максова настроения, принялся настраивать. Театр его не пугал, но было неприятно. Макс, наконец, сел на лавку, как раз напротив, и несколько раз, даже подскакивая, громко постучал затылком об стену.
- Унтер-офицерская вдова! Я сам себя высек! Не надо было хвастаться дорогой мне вещью. 
  Алексу было всё же несколько, совсем чуть-чуть, но не по себе. Поверить он не мог, что Макс всерьёз может обвинять Кешу, или Гену, как его – в воровстве дневников. Кеша слишком и всегда занят собой, а теперь и Зиной. Про дневники и их значение для мировой контркультуры он и не подумал бы. А вот Руслан с блаженной улыбкой следит за этим театром, не соображая, что относится он именно к нему. Но доказать ведь ничего не возможно. Разве только обыскать Руслика и его сумку. Но это требует настроения. Надо бы Макса перенаправить на Руслана. Однако разумные попытки: да сядь ты! - ни к чему не привели.
- Голуби вы каннибалы, - повторил Макс и… вдруг взял ведро с мусором, подхватил, гремя пустыми банками, лежавший тут же пакет и пошёл выносить.
   Зина, набравшись смелости для предстоящих занятий, уже смотрела в зеркало. А из зеркала смотрела на Зину немного встревоженная молодая учительница. Вдруг, откуда-то из страшного водоворота памяти, выскочило, что за матрас упала одна из тетрадей, и очень даже важная тетрадь, которая сейчас понадобится во что бы то ни стало. Как была, в белой расшитой кофте, полезла в роковой угол и увидела там, кроме тетради – те самые ежедневники в терракотовом коленкоре и синюю книжку для записи кулинарных рецептов. Наверняка закричала бы, но вдруг парализовало - страшно, внезапно, с диким сомнением, что больше никогда не сможет говорить. Так и стояла, на коленках, одна нога босая, и смотрела в угол. Ни звука не могла произнести. Или просто не понимала, что происходит. Но даже через много лет не могла бы сказать, знала она тогда о воровстве из громких оповещений Макса, или не знала. И много лет спустя помнила только то, что смотрела на эти чуть запылившиеся печатные изделия и не могла вымолвить ни слова.
  Вдруг в дверь комнаты бешено заколотили, потом, явно от ударов, дверь распахнулась сама - и влетел Макс с пустым ведром.
- Идиотка! Дура! Вот до чего всех довела твоя тупость. Работает она! Как бы ни так! Тебя там из милости держат! А она ещё счета мне выставляет! Это всё твои дружки, твои дружки…
  Такого Алекс вынести уже не мог. Едва Макс всё с тем же пустым ведром возник в кухне, как его встретил бы хороший точный удар. Но так получилось – ведро на голове Алекса оказалось раньше, чем его кулак достиг Максова уха. Руслан, всполошившись, подхватил сумку и стал прощаться, если его лепет можно было назвать прощанием.
- Пусть идёт, - неожиданно мирно сказал Макс, наконец, поставив ведро на место. И только потом, когда скользкие шаги Руслана стихли на лестнице, прибавил – Пусть идёт, тварь.
  Алекс пошёл в душ, даже плечами не пожал, как обычно делают люди в недоумении. Он начал понимать, что все вещи, как ни странно, находятся на своих местах.

ИЗ ДНЕВНИКА ЕЛЕНЫ ПЕТРОВОЙ - АЛИНЫ.
 
"Июнь 1989. О чём я думаю, лёжа на диване так, что даже задница лежать устала. О самых обычных и очень приятных вещах. Что хорошо не мёрзнуть. Что хорошо помыться и пахнуть свежей кожей и волосами. Что хорошо есть. Что сегодня даже можно съесть плавленый сырок "Волна" или "С луком для супа", просто потому что в холодильнике есть плавленые сырки, кажется, две штуки, а я их ненавижу. Этот с позволения сказать сыр может быть и служит хорошей защитой для зубов, но жеванию не поддаётся. В хлебнице есть вчерашняя булка, а в столе - крупа, рис. Но я же не ем. А лежу и думаю о том, что могу поесть, с удовольствием помыться, хотя из-за странных болей и слабости это очень трудно. Никогда представить не могла чтобы так трудно было забираться в ванную и потом - самое-то главное - выбираться из неё. Что и сидеть-то там - просто больно. А на уголках стоят "Гиацинт", "Роза", "Ромашка" - нежные болгарские шампуни. И вот, думаю, что когда зайдёт солнце, я буду мокрая, и в душистой пене. Что сегодня? "Гиацинт", он меланхоличнее. У "Ромашка" всё же слишком лечебный запах. Как я любила эти магазины на Полянке - "Ванда", София". А любимый крем и духи "Пани Валевска"? А эти экстравагантные блески для губ, цикламен? Все эти детали - как синие блёстки в глазах от слабости. Конечно, я не стану варить рисовую кашу и плавить в ней, пока горячая, сыр с луком - просто потому что нет сливочного масла, а с растительным я ещё не придумала, как есть, потому и плавленый сыр. Ем же я, хоть раз в три дня, на глазах у приходящих людей. И конечно я больше не поеду ни в "Ванду", ни в "Софию", ни в этот дикий "Лейпциг", записываться в очередь на обувь, как было когда-то. Всё это - приятные шампуни (хотя почему наши-то хуже - та же "Крапива", пахнущая летней травой), краски для лица, сапоги - это галактики, возникающие и исчезающие. Я пришла в то пространство, где галактик уже нет, они там не нужны, там совершенно другие формы жизни. И всё, что радовало - истинно радовало - меня этими цветами, запахами, формами (а чего стоит один "Ганг" с его бесконечным разнообразием и сумочками-коробками, и ещё с хозяйственными сумками, излюбленными московской хипнёй) - всё стало другим. Как говорят - перешло на качественно иной уровень. Если бы сейчас вернулись силы (а не летали бы перед глазами вечные уже ультрафиолетовые мухи) - я бы снова окунулась в море ощущений; робко, как девственница, боясь и надеясь, что меня не оставит уже вызвавший из небытия волшебник. 
  Мне двадцать пять лет. Если доживу до августа, будет двадцать шесть. Я ничего не умею, я ещё очень хороша собой и очень устала. Я знаю, что от мужчин пахнет тяжело, и потому не хочу быть с мужчинами. От женщин пахнет истерикой, всегда - истерикой и злобой. Я не хочу быть с женщинами. Не хочу есть и устала спать. Во мне ноют даже воспоминания и я не знаю, сколько мне осталось вот так, на диване. Я даже не торчу, что было бы логично. Но должно же быть что-то, ради чего я несу на себе эти последние дни.
  Так вот, "Бисквит". Это кафе, в розовом доме, возле самой почти Смоленской. Кафе это было большое, занимало весь первый этаж. Большие светлые окна. Снаружи можно было примоститься на подоконниках, внутри - стойки, стульев нет, но подоконники широкие. Сидеть на подоконниках нельзя, но всё же сидели. 
  Кофе подавали в белых аккуратных, пахнущих горячий водой (и немного пищей с мылом) чашках. Уникальный запах - пища, которой уже нет, остатки которой смыли мылом (скорее, содой и мыльным порошком), пища, в которой поджаренный на комбижире лук пахнет так же как бутерброд с красной рыбой. Именно так - с прибавлением жестковатого запаха мыла - пахли чашки в Бисквите. Кофе был сытный, всегда очень горячий. Но взять просто кофе - только для тех, у кого нет денег. В Бисквите, как в столовой (хотя это кафе), была стойка, или - как говорят - раздача. Выбор небольшой. Бутерброды: рыбка,сыр, колбаска. Подсохшие, иногда на сероватом хлебе - в зависимости от того, какой батон с завода привезли. Выпечка, всегда довольно сухая. Булки, пироги, блинчики. Но самое чудесное - и чего мне так не хватало, потому что дорого, тридцать пять копеек - сливки с фруктами. Взбитые сливки с фруктами. Металлическая, сталь с алюминием, вазочка - перевёрнутый купол на ножке, расширяющейся до плоского небольшого диска. Сливок много - горка выступает из границ вазочки. Но иногда могли положить мало, так что металлическую внутренность вазочки видно. Сливки были с курагой - самые вкусные. И ещё. Кажется, с вареньем. Я бы их по три порции съедала, так вкусно. Ложку надо брать в лотке у раздачи. Очень у них хорошая форма была, у этих ложек - ничего лишнего.
  Интерьер Бисквита - в тёмных тонах. Коричневая - коричная - обшивка панелей, столы из обычного ДСП, ни светлого, ни тёмного. Столы немного липкие, посередине стоит что-то, что трудно даже назвать: сахарница, солонка или пепельница. Иногда мне кажется, что в середине стола в Бисквите как раз было отверстие, в которое сахарница (пусть будет сахарница) и вставлялась. Здесь хорошо стоять, пить купленный на последние деньги кофе (не зная, что бывает кофе с корицей и шоколадом). Руки подрагивают, оттого что лишняя сигарета выкурена, а пищи было слишком мало в последние дни. Это бы само по себе не важно, но как хорошо это глубокое темноватое место с огромными окнами, где на очень низких подоконниках сидят разноцветные нелепые люди. Бисквит мне всегда казался подростковой точкой, местом, где что-то небольшое, пульсирующее пьёт кофе перед тем, как выйти в пространство, где небо исчерчено проводами, и такие же отношения между людьми - исчерченные, подверженные окислению, нецелые какие-то.
  Для системы Бисквит - место преимущественно пионерское. Здесь собираются печальные яркие дети, болтают, обмениваются кассетами и пластинками. Иногда, кто посерьёзнее, заходит на часок - выпить кофе, повидать друга, по пути на работу. Бисквит - детская системы.
...Я плохая девочка которая хочет быть хорошей девочкой. Да, я плохая девочка, которая снова хочет стать хорошей девочкой. Есть какие-то возражения? Но у кого, кто это слышал?
  Вот Игорь обещал зайти. У него на плохих и хороших взгляд несколько другой. Но мне нравится, что он смотрит такими овечьими глазами, когда я употребляю слова. Знает же, что ненарочно. Что для точности, и отнюдь не все слова. Как-то рассказал про одну, студенточка была, потом в аспирантуру поступила, блаженная такая. Так она считала, что любое матерное слово - грех против Богородицы, и очень мата боялась. Затем помешалась, стала рисовать ангелов, Богородицу и ругаться матом. Бывает. Я в том же духе. Но я не люблю мат, в самом звучании матерного слова есть нечто отвратительное. Или мне просто надоело, как с плавленым сыром. 
  Кафе "Бисквит" я очень любила. Попросить Игоря меня туда отвести? Но его же уже закрыли! Или нет? Как же подло, что когда вот так себя не уничтожала, а просто жила, надо было подходить к людям и просить деньги. А теперь скажу: сливок, и привезут. Несправедливо. Несправедливо!" 

«Немцы никогда не могли довести начатое дело до конца; это говорит в том числе история великой отечественной войны. И этот их иенский романтизм, призраки которого возникают то тут, то там. А дело было – дать жить здоровой породе, и уничтожить другую, плохую породу. Это единственная и настоящая идея на всё человечество. То, что есть именно две породы – грешники и святые – сомнению не подлежит, это во всех священных книгах есть. Если бы я родился в Индии, был бы прекрасный кшатрий, и я считаю, что это одно из моих воплощений. Грешники ленивы и непредприимчивы. Святые умны и способны к действию. Вот истинные критерии. Знание человечества полно сведений о ловких и умных проходимцах, которые приносят пользу обществу и отдельным людям. И нет ни одного рассказа о том, чтобы непредприимчивый человек кому-то помог. Я предприимчив, но мелок, Руслик такой, но хоть что-то да умею. И потому должен использовать свои способности на все сто».
  Руслан надевал новую джинсовую рубашку, купленную специально для него Лизой в амстердамском секонд-хенде. Ожидалась небольшая прощальная вечеринка, билеты в Стокгольм, а не в Осло, как ранее предполагалось, взяты были на третье сентября, а до того надо было ещё много успеть: слетать в родной сибирский городок, дооформить документы, договориться о дарственной на половину хрущёвской двушки, принадлежавшей родителям Руслана. Кроме того, Лиза позвала подругу – сошлась с ней на выставке по рекламе в Копенагене. Подруга эта шла вверх по маркетингу, по рекламе - только недавно в России стали всерьёз заниматься паблик рилейшенз. 
  На кухне аккуратно расставлены банки с консервами, несовесткого происхождения. Но крабовые палочки - отечественные, по четыре штуки в слое небольшой двухслойной упаковки. Маслины Лиза выбрала греческие, хоть они, по её выражению "очень в вине, очень солёные". Чай купила разный: "Пиквик", с малиной, в пакетах и "Джаялакшми", гранулированный. Салями было сорта три: немного итальянской, немного финского сервелата, правда, больше походившего на обычную варёно-копчёную колбасу, немного действительно дорогой и сухой салями, купленной в том же отечественном супермаркете. Соки были - апельсиновый, ананасный и томатный, по паре пакетов. Предполагалось - салат  с крабовыми палочками, темпура с морепродуктами (купленными в том же супермаркете) и небольшие бутерброды. Пучки зелени и огурцы с помидорами, скорее напоминающие муляжи, уже вымытые, лежали возле поблёскивающей сталью мойки в пластиковой миске.
  В Лизе восхищало в том числе и то, что её просьбы "взвесить сто пятьдесят грамм" никогда не встречали отказа. Руслан откровенно веселился: вот вам плевок в лицо, плебеи. Если бы кто русских попросил взвесить сто пятьдесят граммов колбасы, его бы послали. От Лизы глаз не отвести: стильная. Сухопарая, с плотными икрами жилистых ног, выбеленная до платины дорогой краской, "славянские волосы". Очки надевает только когда читает. А так глаза - серые. Сорока пяти, конечно, не дашь. Но в этом возрасте женщины знают, чего хотят. Когда читали вместе похищенный "дневник", воскликнула влажно: да это готовый сценарий! Руслан тоже воскликнул, наклонился и коснулся губами щеки: так кому покажем. Лиза лукаво отстранилась и закурила: мол, пока рано, давай с тобой разберёмся. Но очевидно, что была заинтересована.
  "Должны жить только нормальные люди. Как там говорят - золотой миллиард. Жить должны только те, кто достаточно предприимчив, чтобы заработать и жить удобно. Кто не живёт удобно и не согласен с удобствами - того надо оставить в резервации, чтобы не мешал. Всех этих стариков, больных, всё это грязное порождение совка, глобального совка, который есть в каждом человеке. Человек должен жить хорошо, к этому надо стремиться, иначе - как он будет жить? По впискам? С пустой хлебницей? Я видел, как они живут. Они отвратительны. Пусть бы и умерли от голода. Ну, или ввести распознавательные знаки: мол, ты красный, а ты зелёный. Человеческое общество-то по природе кастовое, и никуда мы от этого не денемся. Так что мне, кшатрию, нельзя быть среди неприкасаемых. Прощай, немытая Россия. Всего пять или сколько процентов на земле занимаются производством пищи. А остальных надо в резервацию, в лагерь. Пусть выживают, если смогут. Пусть. Не надо убивать. Немцы были правы, но не смогли довести дело до конца. А это - банки спирта, беломор, дежурства, подполье - унижает. До глубины унижает. И опять-таки, хочется же белый фендер-стратакастер".
  Однако что-то в этих напряжённых мыслях не устраивало его самого. Руслан ещё не знал, что белый фендер у него будет.