У Толика сидел Иннокентий. Бледный, глаза блестят влажным стеклянистым блеском. Что-то возбуждённо рассказывает.
- Ты здоров ли? - после приветствия.
Резко, раздражённо:
- Да здоров, здоров. Курить меньше надо.
- Ты ещё за этим следишь? Я уже не помню, кто курит, а кто не курит.
- Хорошо тебе.
Толик почти нехотя развернул экран. Вместо экрана была плотная рулонная штора, укреплённая над кроватью.
- Алекс тоже хотел подойти.
Все в сборе.
Но вот какая странность, подумал Макс. В Иннокентии сейчас было что-то очень напоминающее юного Андрея Пятницкого. Или они все до безобразия стали похожи, как, говорят, бывает на съёмках трудной картины? Но он не снимал кино. Надо будет у Толика спросить. И всё же Иннокентий нездоров. Не вынесла душа поэта.
Толик прикрыл дверь в комнату.
- Марина скоро придёт. Не важно. Так что ты, Кеша?
- Стихотворение хотел вам прочитать. Вчера написал.
- Ну?
- Баранки гну.
- Да ладно тебе.
- Не ладно. Не уверен. Но вот.
ползучие листья липы ослабли перед рассветом
в их ладонях прошлая почва
беспечных юных газонов
а птица всё так же клюёт семена
возможно она смеётся
но кто услышит смех птицы
промелькнув над гнездовьем
другая птица захочет спрятаться
вверить себя ветвям
но в мире остались
только ползучие листья
липы напротив моего дома
- Дай, дай посмотреть, - оживился Толик, - а пишешь что, совсем без знаков? по-американски?
- Почему по-американски? Это свободный стих, иначе - верлибр.
- Интересно. Так кто писал, Игорь Холин? Помнишь, Холина читали?
- Спрашиваешь! Но у Холина, кажется, знаки были.
В дверь позвонили. Толик подобрался, как будто внезапно озяб. Подумал: Марина. Грядёт ещё один обычный разговор, не приносящий ничего, но немного, совсем чуть-чуть, совсем незаметно, уменьшающий её красоту, на его глазах. Это невыносимо. Но Марина всё равно прекрасна и будет прекрасная всю свою жизнь. Однако что ей взбрело в голову именно сегодня напроситься к нему домой, бросив с какой-то Митиной капризностью: мол, ты давно мне не рассказывал, чем занимаешься. Будто Максово подземное копание её задело.
За дверью оказалась не Марина, а Митя с Катей и Аськой. Митя выглядел собранным и серьёзным. Теперь слова его хозяина о том, что "этот мальчик будет очень богатым" не казались шуткой. Впечатление было бы не таким сильным, если бы Митя был в костюме и рубашке с галстуком. И всё же было в нём нечто, что очень отличало его от детей офисов. Не успел Толик объяснить про носки и тапки, что не хватает, но пол мытый, зазвонил мобильник. Алёна везла Алекса с каким-то количеством аппаратуры и спрашивала, где парковаться. Машины у Толика не было, да и водить он никогда не хотел, но объяснить, где припарковаться, мог хорошо: Маринина школа.
Однако вошли втроём: Алёна, Алекс и Зина, которую подхватили у метро.
- Алёна углядела. Я в такой снег не заметил бы.
Зина несла большой пакет со шнурами.
Макс когда-то видел Алёну, возможно, те же самые лет двадцать назад. Но тогда впечатления почти не осталось. Гибкая девушка в чёрном гольфе. Теперь Макс сказал себе, что если он и видел в жизни красивую женщину, то это Алёна. Это была красота сама по себе, без приложения к чему-либо и скидок на возраст и характер. Без толстовского: "не удостаивала быть красивой". Красота и должна быть такой: тяжеловатой, с хорошей резкостью, напоминающей статую. Как струя пламени, глядя на которую нельзя уловить его движение. Зине не удалось вот так же застыть в собственном величии. Но на Зину можно было смотреть, в отличие от Алёны.
Сознание музыкантов заработало сразу. Митя помог Алексу принести из машины усилитель, микрофоны и ещё что-то. Катя с Аськой, хотя та музыкантом не была, занялись тем, что уже было. Толика этот беспорядок смутил.
- Ладно вам. Кино ведь смотреть приехали.
- Нет, у нас военный совет в Филях, - ответил Алекс, пища усилителем, - готов.
- Задержка, - не согласился Митя.
- Как хотите, а я пускаю запись.
Толик выключил свет. Сидели - кто на полу, кто на диване, Макс, конечно, на Толиковом стуле.
И началось.
Это было невозможно, невозможно - сколько бы раз для упразднения смысла и действия не было бы написано это слово.
- Честер уехал? И ты теперь одна?
А поделом тебе, Алина. Макс ужасно на самом-то деле волновался. Он не любил, когда из него вырывались бабьи интонации. Это случалось всегда, когда говорил с женщиной, которую чувствовал и к которой был привязан. Алина ему даже не снилась. Порой он переживал её плохое самочувствие сильнее, чем она сама. Он был - Алина. А она понимала, что он – Алина, и только улыбалась на его бабьи интонации, как будто её застали врасплох.
- Нельзя требовать от человека больше, чем он есть. Значит, одна.
- Молодая женщина! Девушка. Ты что на себе крест ставишь?
Он боялся, что вместо "креста" о котором он так просто сказал, дело в поганой судьбе, или как там ещё называется сочетание характера и обстоятельств. Год назад, всего год назад, глядя на нарядную длинноногую девицу можно было предположить, что она вот-вот, ну через год - максимум, выйдет замуж за красивого хипаря, занимающегося бизнесом, и родит ему много мальчиков и девочек. Но Макс не был бы Максом, если бы с какой-то - опять бабьей, нутряной - интуицией не почуял бы, что ни замужа, ни детей не будет, а будет какая-то беда, и ему, дураку, до этой беды есть дело.
- А почему он на тебе не женился? Ведь он тебя любил, судя по твоим рассказам.
- Да ты и сам видел. А потому что женат.
Что Честер женат, Макс точно знал, но подробности ему известны не были. Что значит слово женат на системном языке? Ну, есть у него вайф. Вайфов бывает много. Может, он с прежним вайфом разбежался, а на Алине женится.
- Нет, Макс, там всё порядочно.
Так и сказала - порядочно. Убийственная манера употреблять слова неверно, но таким образом, что это неверно вызывало не соответствующее промашке возмущение.
- Штамп в паспорте?
- Ну да. Он же сын академика, и она - дочь академика.
Что Честер - сын академика, знали все, кто с Честером приятельствовал. В достоинства Честера входило среди прочего и то, что порой он устраивал большие вписки в двухэтажной квартире на Ленинском проспекте, и сам же потом устранял последствия вписки. Конечно, помощники добровольно находились. Честеру оставалось только руководить процессом. Ну, и опохмеляться, и другим подносить.
- А ты - что, тряпочка? Юбочка? Он тебя на руках носил.
- Меня и ты на руках носил. И спали вот на этом диване вместе.
Это правда. Но Макс всё время ждал, когда начнёт она. А она не начинала. В какой-то момент он понял, что надо начать самому, но что-то смутило. А потом появилась какая-то цыганистая герла, кажется, сербиянка, Мирка. Эта Мирка то уезжала, то появлялась, и Макс ждал, когда она появится снова. Именно в один из приездов Мирки Макс понял, что ничего в отношениях с Алиной не изменит. Поздно. Как только понял, стало сразу же страшно. И уже прилип к ней навсегда.
- Пить хочешь?
Он точно знал, чего она хотела всегда, и что он умел делать как никто. И потому ему было спокойно за своё место в её жизни, как будто это невесть какая ценность.
- Да, воду.
И он пошёл на кухню делать воду с лимоном. Он точно знал, сколько сока из свежего лимона (небольшого, сморщенного плода) нужно добавить в большой стакан воды, чтобы она пила и напивалась, а не просила новый. И точно знал, что сахар не нужен.
В этот раз она не напилась. Он увидел по глазам. Как будто она ещё не поняла, что выпила целый стакан воды.
- Ещё принести?
Покачала головой.
- Нет. Так сразу нельзя. Я вчера под взглядом Игоря шпроты поела.
- Ну так попросила бы его кашу сварить.
- Ты не понимаешь. Я ем только то, что надо, чтобы я съела. Он принёс эту рыбу и надеялся, что если я её съем, мне станет лучше. Так вот, я её съела. Станет мне лучше или хуже - вопрос второстепенный. Обо мне речи уже не идёт, важно только то, как окружающие меня себя чувствуют.
- Ты дура или ты зомби?
Макс и представить не мог, чтобы человек мог так думать. Конечно, она его разыгрывает. Но та Алина, которая отображалась на нём как на экране, уверила его, тихонько и в самое сердце, что она именно так думает.
- Понимаешь, я всё время вырывала, да и сейчас - выдёргиваю. Себя из этой квартиры, из своей семьи, из системы, из всего, с чем связана очень прочно. Это называется слепота, глубокая внутренняя слепота. Я от неё не избавлюсь. И вот мне представилась возможность жить так, чтобы эта слепота работала на укрепление связей, а не на разрыв. А для этого надо не мешать людям жить рядом с собой. Пусть приходят, приносят, делают, что хотят. Уже ничего не могу поделать с тем, что меня используют. Но ведь, ты знаешь, все используют всех. Когда-то, не так давно, меня использовали цинично и жёстко, а теперь гуманно. И я тоже использую вас. Когда-то я разрывала одни связи, чтобы установились новые. Мне казалось, что новизна скрадывает унизительное чувство страдательного залога. Теперь считаю, что не нужно мешать отношениям, пусть живут, как если бы это были хомячки. Даже ты мне не веришь. А у меня такая хорошая фора в эти последние мои времена.
Кажется, она начала бредить. Да вроде нет. Температуры не было. Сама взяла его руку и поглаживала. Сухой жестковатой рукой, как из картона.
- Понимаешь, сейчас у меня нечто вроде льготы. Потому что мне немного осталось, и потому мне всё удаётся.
Он понимал. Правда, не всё. Понимал только то, что работает у всех, в Алины работать не будет. И наоборот. Что не работает у всех, у Алины заработает. Например, человек говорит, что скоро умрёт и очень много об этом думает. Это болезненное явление. Но Алина радуется, и у неё получается донести людям, которые к ней приходят, часть своей радости и любви. Но принять, что Алина скоро умрёт... Он понимает, он на её стороне. Но он слаб. Он не хочет её терять.
- А замуж за меня пройдёшь?
И тогда она в первый раз обняла его шею, встала, легко, чуть только локтями помогла, и поцеловала. В первый раз сама его поцеловала. И губы у неё как бумага. Даже от кожи возле губ шёл душный болезненный запах. Макс запомнил его. Он не сказал бы, оттолкнул его этот запах или вызвал прилив жалости. Нет, он просто принял его как новый, доселе незнакомый, вкус и цвет. Это был сигнал. Сигнал, что всё закончится скоро, скорее, чем он ожидает. Но когда? Если бы он знал, когда именно.
- Конечно. Когда поправлюсь.
- Вот и хорошо.
- Знаешь, Бог говорит через врага. Он показывает свою волю через врага. Это как раз и свидетельствует, что Бог не зол. Потому что у Него нет понятия зло и враг. А понятие воля есть. Враг лучше, чем кто-либо укажет на слабости и пороки. Он для этого сделан. Я имею в виду конечно не сатану. А людей, просто людей. А люди не все как боги.
Бред, привязчивый бред, и с ним живёшь. Макс потёр лоб и взглянул на экран.
На экране у Алины на лбу сидела бабочка. Обычная капустница, нежная и робкая. А Толик снимал это лицо, осторожно водя глазом камеры, как если бы танцевал вокруг Алины. Бабочка тоже поворачивалась. Крылья дрожали, с них видимо что-то сыпалось, а у Алины текли из глаз слёзы. Бабочка чувствовала, что на неё смотрят: движения выражали тревогу. Аська сидела рядом на скамейке и тоже смотрела в объектив. Изображение против ожидания вышло довольно чёткое. Толик решил, что это оттого, что снимали на рассвете. Красавец Честер курил возле липы, и судя по всему не сигарету. Он время от времени что-то кричал девушкам, но Аська только отмахивалась. На лавке, порой попадавшей в кадр, спал кто-то из дринчкоманды. Кажется, Достоевский.
Новый звонок в дверь. Теперь это точно Марина.
- Почему у вас так темно?
И подставила для поцелуя висок.
Её кожа всё так же пахнет вишней и ванилью. Толик любил этот запах. Помог снять шубку, поставил к ножкам домашние туфли. У них был ритуал: Толик помогал Марине снимать и надевать сапоги с высокими голенищами, полуобняв её или просто держа за руку. Теперь Марина была не в сапогах, которые они вместе покупали, а в новых ботильонах. Но так же, на высоких каблуках, вполне нелепых и модных, как и вся её обувь.
- Так почему у вас так темно. Не слышу.
- Кино смотрим.
- Не поняла!
Из темноты комнаты вдруг выступила Алёна. Секунду постояла в проёме, не больше, пока был открыт рот Марины, и на нём трепетала форма последнего сказанного звука. Затем подошла и почти приветливо протянула руку:
- Здравствуйте, меня зовут Алёна, помогаю в написании сценария. Вы подруга Толика?
И затем, мгновенно повернувшись к Толику:
- Алекс сказал: фрагмент с бабочкой минуты на две. Он точно нужен.
Толик едва не рассмеялся, несмотря на странность такого приветствия. Вот кого постоянно ставят на место - Марину. В ней тоже есть что-то от Алины.
А Марине было ужасно неуютно. Подруга Толика? Да она его кормит, поит и любит; она ему мать, сестра и любовница; она, она, она…
- Да ни о чём, - донёсся из комнаты голос Мити, - ни о чём. А вот то нужно…
В присутствии хотя бы одного из Толиковых знакомых Марине становилось не по себе, хотя исключения конечно были. Когда-то у Толика был темноволосый знакомый, с волосами, собранными в забавный пышный хвост. Кажется, его звали Русланом. В его присутствии Марина чувствовала себя спокойно. А сейчас было явно не её время. Во-первых эта женщина, конечно, моложе неё, и очень красива, даже лицом. Хотя Марина абсолютно уверена была, благодаря восхищению Толика, в своей фантастической красоте. Не абсолютно, но всё же. Что эта частичность глупа, и что Толик совершенно искренне врёт, Марина и думать не хотела. Ну как подумать о том, что ей вдруг понизят зарплату на работе. Офисная мадонна села на заботливо подставленное Толиком низкое кресло - совсем как девочка в прозрачных колготках, к которым ещё не привыкла. А её присутствия почти никто не заметил. Алекс и Митя ползали по полу, скрежетали и свистели аппаратурой - проверяли каналы. Митя только поднял голову и довольно холодно сказал, впрочем, с сыновней заученной ноткой:
- Привет, ма.
Вокруг Алекса и Мити ходила невысокая полноватая девушка с пакетом шнуров и подавала то один, то другой. Это и есть Кэт, поняла Марина.
Фильм тем временем бежал своим чередом, а Макс делал пометки в блокноте.
Снова Алина улеглась на скамейку, вытянув одновременно руку и ногу, и смеялась, смеялась, а её голосок тонул а шуме и птичьем пении, и в Аськином резком: Алина, ну вставай, Алина. Макс помнил, что голос у Алины был глуховатый, как почти у всех, кто пробовал опий, севший, потому тихий. Но поразительно мелодичный. Однажды Рита пересказала разговор монахинь, подслушанный в трапезной при монастыре, куда они с Зиной возили Илюху. Разговор был о верхней соль.
- Сестра Татьяна младшая берёт верхнюю соль. Прям зависть берёт, но что уж. Хоть ты двадцать лет пой, голос даёт Бог. Ну очень хорошо берёт.
Если возникал в памяти голос Алины, возникала потом и эта верхняя соль.
Потом Алина сидела в кафе на Петровке. Съёмки были очень ценные, но некачественные, темные. Толик тщательно обследовал интерьер кафе: столы, широкие низкие окна, похожие на витрины, лица, высокую стойку бара, баки, где варилось и разбавлялось водой (стоит ли вспоминать о такой мелочи?) кофе. Время было около десяти утра, июнь в начале, кафе только открыли. Борода (из Красноярска), Омский, Тони. Под столом (Толик подлец, конечно) зафиксирована бутылка разливного пива, вчера ополовиненная, но всё же с содержимым, тёплым и кисловатым. Невесть как это вкус проснулся в Максе, но он даже поморщился. Съёмки точно были очень хороши, что-то даже от Джармуша, которого Толик тогда, кажется, и не видел: 1989. Камера, правда, слабовата, но Толик нашёл фишку.
- Аська под столом с фонариком ползала, - неожиданно прокомментировал оказавшийся рядом Толик.
Нормально, рабочий процесс идёт: началось взаимное чтение мыслей, или что там, как там.
И вот это: Алина садится за стол к Бороде, Омскому и Тони. Тони нет, берёт на всех кофе. Что-то начинает рассказывать, а Омский с Бородой явно не всё слышат. Но заглядывают ей в лицо, как и она, с бесконечной доверчивостью, животной доверчивостью. Переспрашивают. Она отвечает - и возникает разговор. Звук очень плохой.
- Бабочка? Круто.
- Как прекрасна бабочка!
Её лицо, возможно от того, что ей вдруг стало плохо, начинает странно морщиться, собираться внутрь, крупными складками, как у пожилой актрисы. И это невыносимо. Макс намеревался пропустить этот фрагмент. Но тут над ухом возникло:
- Бери, бери и не думай. Какая драматургия! А звук вытянем: Алекс бог, Алекс может, да и Глухой - саваоф тот ещё.
Как оказалось - Алёна. Но откуда взялась у неё напряжённая складка между бровей, этот вытянувшийся нос? Не может быть, чтобы она так переживала. Переживает!
Вернулся Тони с чашками, несёт сразу три. Алина вскидывает глаза, огромные, будто никогда не видела ни Тони, ни кофейных чашек. Тони смущён: сесть не успел, а ему уже в загс предлагают, или что-то в этом духе. Алина вдруг целует Тони руку, ловко, никто и не ожидал такого. А он, поцеловав её в темя, идёт за новой чашкой кофе. Она светится, лицо - крупно. Видно, Толику нравилось её лицо. Максу казалось, что оно вытянутое. А на плёнке оказалось почти круглым, с большим количеством складок, которые так и ходили. А когда складки ненадолго замирали, включались глаза. И Толик искал тень, которая обрисовала бы весь разрез. Если тени не было, снимал волосы.
Затем появилась Полежаевская, флэт Данилы. Алина с Аськой в обнимку лежат на матрасе и целуются, дурацки. И вдруг Алина засыпает. Аська начинает что-то Толику объяснять, а он всё ходит с камерой вокруг, отчего спящее лицо Алины становится грозным, а снятое сверху лицо Аськи кажется почти уродливым и неестественным.
- Да, ведьма я, ведьма.
- Дура ты, - отвечает Толик.
Алекс не сразу понял, что это он – там, с кремоной. Какой-то светловолосый чувак, сидящий на полу, ноги прижаты едва не к подбородку. В такой позе играть нельзя, а он играет. Стоп, но тогда, на Динилином флэту Толика вроде не было. Или был? Уже не помнит. А Алина спала точно так, в центре довольно широкого матраса, раскинувшись, и ноги грязные, это помнит. Чувак на экране был совершенно счастлив. Глаза не закрыты, нет – он смотрит то на струны, то в сторону: на Аську или на Алину. Останавливается, а потом снова играет. Подстраивает, подкручивает ушки кремоны, и доволен той музыкой, которая из неё – из них обоих – идёт. Струны нейлоновые. Что там мог быть за звук! Только подобие звуков любимых групп. Но тот чувак был счастлив с кремоной, и написал песню. Глядя на него, сомнения в том, что песня удалась, пропадали сразу.
