ЕВГЕНИЙ ГОЛОВИН

как явление природы

*

Есть исключительные обстоятельства, властно меняющие акценты: да на нет и нет на да. Эти обстоятельства даются человеку, чтобы не думал, что он сильнее. Чего? Кого? Полагаю, что есть читатели, считающие себя сильнее всех и всего. Пусть считают. Не сомневаюсь, что они всё могут, и им ничего не нужно. А мне нравится встречаться с явлениями, превосходящими мои собственные силы. И нравится записывать впечатления от встрече с этими явлениями.

Каждый из нас - явление природы. Большего или меньшего масштаба, более высокого или низкого порядка, более интенсивное или менее интенсивное. Иерархия неизбежна. Каждый - нечто, что было задумано, когда вода едва была отделена от воды, а свет от тьмы. Каждого окружает сфера его личного пространства-времени, и именно она определяет зрительно-звуковой образ, часто совсем не похожий на то, что думаем о себе. Нужна особенного рода интуиция, чтобы продраться через протуберанцы – как к собеседнику, так и к себе самому.

Когда нарастающими волнами выходит информация - каков был человек, как он говорил, как выглядел; а к этому добавляются впечатления от записей голоса, видео, тексты - трудно удержать первое впечатление. Но в случае Евгения Всеволодовича Головина помню очень хорошо - улыбка. Асимметричная, но чистая и без едкого осадка улыбка. Какой у такого человека (бурного и нервного) по всем рассказам быть не должно. Это было очень известное фото. Головин сидит у стола, видимо, во время беседы - и тут его поймал объектив. Сколько потом ни рассматривала фотографий - поражалась. Таких лиц сейчас нет и быть не может. А у него - есть. Это было чудо, пусть моего личного восприятия. Такие лица и головы были во времена Вольтера и энциклопедистов (а кто Головин?). Или вообще веке в семнадцатом (ещё к этому времени вернусь). Но сейчас, в двадцать первом... Вопль о бесконечности развороченной - над пропастью встревоженного ада... Оказывается, лицо есть, а уж тем более - Головин.

*

Знакомство со стихами состоялось так. Приезжаю в гости. Ни сном, ни духом, что именно в этой квартире последние недели провёл Евгений Всеволодович, да и само имя мало что говорило. Юрий Мамлеев, рассказы и роман, Южинский кружок, эссеист, салоны подпольной Москвы… Приятель из Питера протягивает открытую книгу.

- Вот, издали. Посмотри.

Беру. Начинаю читать вслух... И где-то в самых высоких кронах что-то начинает шевелиться.

Потом поняла, что Головин - это мартовский ветер. Нечто неотвратимое, как танковая колонна, превращающее дороги в реки, сбивающее с ног (в прямом смысле; драться, говорят, Головин умел). Но во время хода этого ветра (он редко идёт больше недели, и то не каждый год) вырастают новые уши и новые глаза. Становится заметный иной, если хотите - онтологический - порядок вещей, а окружающая действительность видится ещё более абсурдной, чем всегда. Но это видение не раздражает. Наоборот, будто кто дал силы и средства - придать этой действительности более эстетичный вид. Дальше: а если этой самой действительности вообще нет - как нет дорожки к метро между двумя домами? Там теперь - река. Значит, надо войти в реку.

Шаг в ничто. Я мало что об этом знаю, и дела мне нет, как раздумывать - что значит сделать шаг в ничто, и чем это чревато. Шаг был у Головина. Несколько шагов, слившихся в один. Порой их пытаются различать, один от другого. Тогда им становится тесно в одном шаге, и это - тоже Головин. Его чёткие определения "дикт", "тёмный дикт", "люстр" - казались поначалу абсурдными, надуманными. Но Головин прекрасно понимал, что он живёт в стране абсурда и в дикой реальности, независимо от страны. Так почему бы не поговорить на диком языке? Однако в этих словах живёт заря. Они освещают, не ослепляя, они достаточно непривычны для уха, чтобы не забыть об их глубине. Так, один из шагов Головина, неотделимых от его своеобразнейшей культурной походки - создание своего языка - арго, сленга Головина. Даже когда он не вводит новые слова, его речь подразумевает, что новые слова есть - надо только уметь услышать. Эти слова, ещё не упавшие с человеческого языка, как мандельштамовский спелый плод - есть связь звука, зрения и слова. Головин называет книгу "Весёлая наука" - и в голове, помимо воли, начинают звучать флейты вагантов. Головин называет книгу "Серебряная рапсодия" - а вы уже сидите на никогда не бывшем концерте Скрябина и следите за ритуальной пляской цвета.

*

"На Середине Мира" решила разместить (вначале был только литературно-исторический импульс) материалы о ЕГ. Выяснилось, что есть неплохо организованный официальный сайт, там сравнительно полное собрание эссе, и повторяться не хотелось. Тогда почти случайно (а может, и нет) в доме возникла небольшая, в ладонь, ультрамариновая книга стихов - "Туманы чёрных лилий". Мне подарили её давно, со странным напутствием: это для тебя. И вот момент настал. Читаю, перепечатываю от руки стихи (это ритуал) и... понимаю, что эссеистика мне уже не нужна. Всё, что великий Головин выразил в своих блистательных фрагментах, уже было в стихах. Там, где сыпались блёстки абзацев, достаточно лучика строки, а то и тропа!

поэты поступайте на заводы

не бойтесь смазочного масла ах не бойтесь

выплевывайте розовые звезды

в туманы чернобровых безработиц!

...

когда вас спросят, кто такой Жюльен

Сорель по ком звонят колокола

скажите что как сладостный рентген

на холмах Грузии лежит ночная мгла.

Конечно, не так. Эссеистика Головина неотделима от его стихов - это единый организм. И эссеистика развивает младенчески скрученные в стихах ростки гения.

*

Лично знать Евгения Головина мне не довелось. Потому чувствовала себя нелепо, когда оказывалась в кругу людей, его давно и хорошо знавших. Но возможно, что именно эта перепонка пространства-времени позволила мне увидеть несколько черт, заметных только на значительном расстоянии. Как слышала, одно из свойств гениального поэта - ничего слишком. Гений может быть чрезмерен в быту, но это для него самого не важно, и не особенно им самим замечается. Но в его словесном мозгу есть такой идеальный словесный гипофиз, чуткий как старинные аптечные весы. Всё, что в стихах - проходит через эти весы. У гения - идеальная словесная координация. Именно она и нужна для того, чтобы выполнять танцы на шесте вниз головой или лезть на шестой этаж по отвесной стене (в поэзии). У Головина эта идеальная координация была. Его оксюморонные тропы не разрушаются. Одно слово уравновешивает другое, не претендуя ограничить свободу его движения. Рациональное не только уравновешивает чувственное - оно выявляет его подлинность. А чувственное вскрывает иррациональные корни в рациональном. У Головина в стихах работает всё: звук, слово, троп, разбивка на строки, синтаксис и пунктуация. В этих стихах есть даже нелепость - но нет ни апатии, ни безразличия.

Именно идеальная координация помогла Головину найти труды Рене Генона, перевести, изучить и освоить их, понять, что никакого традиционализма в современности быть не может - и тут же осознать обречённость на традиционализм. Порой создаётся впечатление, что Головин рассматривал всё происходящее с огромного расстояния, как в фантастическом фильме, почти бесстрастно, но внимательно, наблюдал... А потом вдруг вмешивался - и возникал его личный "дикт". Этот «дикт» - как живая бурно размножающаяся клетка, изменяющая в короткое время всю среду, в которой оказалась. Была мука – стало тесто, а потом – и хлеб.

Головин берёт казалось бы самые простые вещи – героя знакомого с детства рассказа, стихотворение из школьной программы. Элементарность предметов порой раздражающе бросается в глаза. Но стоит им оказаться в «дикте» Головина, как очевидное – почти забытое и покрытое плесенью – начинает шевелиться и затем показывается в совершенно неожиданном облике. Кармен – грозная и свирепая - больше похожа на пожар, двенадцать патрульных из поэмы Блока – со скрытыми козырьками лицами - на метель. Возникает ощущение глубочайшего движения – не то как в детстве при слушании сказки, не то – как при попадании в совершенно незнакомое пространство-время.

Головин ищет и находит стихию – он не касается тех предметов, в которых стихии нет. Там, где стихия есть – там есть и философия, и поэзия. Однако это тяготение к стихии у Головина сочетается с печалью обречённости на традиционализм. Традиционализм как последнее прибежище стихии; а на первый взгляд – несопоставимо. Головин показывает, что только так и может быть. Чудо?

Так, как писал эссеистику Головин, в наше время и по-русски не писал никто. Трудно представить, чтобы кто-то решился именно на такой (провокативный, нервически танцующий) стиль – и до, и после Головина. После прочтения хотя бы одного эссе можно засомневаться – а это он что, всерьёз? Это не эпатаж, не розыгрыш? Такие вопросы могут возникнуть прежде всего у тех читателей, кто знаком с многочисленными научными и оккультными терминами. Головин обращается с этими терминами - играя. Ответ один – конечно, всерьёз. Но есть но – если бы сам Головин хоть сколько-нибудь уважал серьёзность в современном её значении. В «Весёлой науке» есть мысль, что современное человечество связано с землёй, воздухом и водою, но забыло огонь. Головин в каждом своём эссе высекает искру огня. Огонь – это стихия, поглощающая все остальные. Он страшен, но он и весел. Трагическая маска в изображении Головина улыбается, а в смехе чувствуется судорога агонии.

При чтении заметила для себя, что у многих эссе Головина есть один узнаваемый приём. Автор нападает, огорошивает читателя смелой мыслью, будто родившейся из черепа самого читателя, а после – ускользает в сторону; то есть, начинается изложение фактов, лишь время от времени комментируемое рассказчиком. Но в финале рассказчик может снова возникнуть и снова огорошить читателя дубинкой по затылку: иногда в финале эссе есть почти отрицающая начальную (или наоборот, подтверждающая) мысль.

*

Однако вернусь к мартовскому ветру. Это хулиган, провокатор. Он создаёт омуты пространства-времени. Несчастный, оказавшийся в таком омуте, будет считать, что его обманули. А ветер идёт дальше. «Омуты» Головина умеют ходить – как смерчи. Они вовлекают в своё пространство, а выбраться из них довольно трудно. «Фашист», «колдун», «шарлатан» - вроде бы эти слова и неуместны в рассказе о Головине, но пугать он любил – так что пусть эти слова останутся как знаки психоатаки на людей, не способных к собственному мнению.

Впечатления от стихов, эссе и песен, найденных на ютюбе, были прямо противоположны «легенде о Головине». Возник образ человека требовательного и внимательного не только к слову, куражливого – образ поэта семнадцатого или восемнадцатого века. В эссе Головин бросает перчатку, нападает, дерётся и побеждает. Как и в жизни – внезапно возникает угрожающего вида фигура, задаёт странный вопрос – и необходимо на него ответить. В этом образе есть черты сфинкса.

*

Мой знакомый так рассказывал о встрече с Головиным. Он и его старший приятель где-то в конце семидесятых вышли из кафе «Аромат». Старший приятель много читал, в том числе и на иностранных языках, считал себя эстетом. У обоих были сравнительно длинные волосы. Вдруг перед ними возник человек в белой рубах и ковбойской шляпе. По-хозяйски оглядел обоих, дёрнул приятеля за хвост (тот был рыжий) и заявил:

- Щелевое сознание? Подпольный кругозор?

Человек явно иронизировал.

Старший сказал тихонько рыжему:

- Это Головин. Самый крутой человек в Москве.

Рыжий почти непроизвольно заулыбался: экие телеги чувак гонит…

*

Астрология – дисциплина довольно точная. Однако привычнее простые расшифровки. По знаку – тот-то, и характер у тебя такой-то. Но вот что интересно: расшифровки часто никакого отношения не имеют к глубинному значению символа, выражающего основную мысль знака. В одной из христианских легенд священник отвечает на вопрос своего подопечного так. Мол, мы можем и простым глазом увидеть не только мир скорби, землю. Звёзды – разве не отблеск райских миров? Собранные в венок созвездия напоминают небесный алфавит.

Евгений Головин родился в конце августа, в первой декаде Девы. Для земли Дева - один из важнейших символов. Юная фигура с крыльями выражает и надежду (смягчившую тяжесть даров Пандоры), и целомудрие (то есть, способность в любой ситуации ясно и чётко мыслить), и силу. В ведении Девы – все гуманитарные науки. И если кому суждено изобрести что-то новое в науке и искусстве – так это Деве. Христианству этот взгляд не противоречит: Дева родила Богочеловека Иисуса Христа, и по рождении называется Приснодевой. Заступничество Богородицы не раз спасало города и целые страны от войн, болезней и голода. Под знаком Девы родились самые выдающиеся умы мира. Однако значение из деятельности никогда не было вполне оценено – разве только через большой промежуток времени после кончины.

Евгений Головин, как и полагается Деве первой декады, умел почти всё. А если и не очень умел – то мог создать впечатление, что умеет. Между его занятиями наблюдалась гармоническая связь. Пение оттачивало его слух в словесности, слух в словесности обострял слух музыкальный. Эссеистика, требующая комплексного, гармонического подхода – стояла на страже. Головин, оставаясь гениальным поэтом – искал новые формы бытования стиха в мире, где стих скомпрометирован почти полностью. Прекрасное занятие для Девы – сделать то, что в принципе невозможно. Его эссе можно считать большими стихотворениями или средневековыми маленькими поэмами. Они в такой же степени явление поэзии, как и эссеистики. Это явление в наши плотные миры единой словесной музыки, и замечательно, что такая музыка есть и можно её слушать.

*

Труды Евгения Головина особенно важны в наше время – когда имена делаются из ничего, а для появления имени нужен тот, кто оплатит его. Не люблю конспирологию, но туда заносит очень часто – видимо, это у всех. Можно было бы что-то сказать о переделе культурного пространства, но лучше снова перечитать Головина, «Дегуманизацию». Небольшая эта работа может показаться наивной – но акценты там расставлены довольно точно. Айсберг Головина плывёт по тепловатому от тления морю нашего времени и таять не собирается.