О Наталье Горбаневской.

Для меня в ней было нечто загадочное. Много загадочного, и не пыталась себе объяснить. Эти её шестидесятые-семидесятые. Как она выжила, как выехала, как сохранила эту свою радиоактивную витальность? Человек, разговаривавший с ней, буквально облучался и начинал тоже излучать витальность. Это её чутьё на вкус и цвет времени – я только изумлялась, как она всё понимает в новых вещах и порядках, как управляется с этим мирком.

...Каждый раз, как пересекались в Москве - с раскрытыми объятьями: Наташа! А мне даже стыдно было ей отвечать, потому что можно было только сгорать в лучах её незаслуженного внимания, а всё остальное мало значило. Слышала она плохо, но как все старые люди – отлично слышала вторыми ушами. На каком-то полудетском вечере, недалеко от Самотёки, на брошенное мной: какая вы энергичная! - она ответила глухим трубным голосом (такое бормотание горна):

- Старенькая - усталенькая!

И точно на ней была какая-то пепельная, серебристая тень. В последнюю встречу в Москве на ней был бежево-серый, светлый плащик. Бог весть, почему я его запомнила. Может, потому что по плащику видно было, что везли её на машине в дождь, она спала и не очень ловко, сонная, выбралась из машины. Потом, осенью, через журнал она попросила найти ей сапоги на сырую погоду. У нас с ней один размер. Я отправила сообщение, что сапоги есть, но она не отозвалась. Нашли или нет ей сапоги - не знаю. Помню, что стало ясно вместо дождливо.

За несколько лет, как её помню, глаз выкатился ещё сильнее и стал почти уродлив, он очень изменял её лицо, придавая вид маски шекспировской ведьмы. Да я и не против была бы увидеть её шекспировской ведьмой в "Макбете". При какой-то сверхвозможной открытости в ней всегда было нечто таинственное, почти грозное.

Вместе с Леной Ванеян оказались горелым летом 2010 на Баррикадной, в квартире каких-то её родственников. По дороге искали цветы, нашли. Сумрачные продавщицы показали нам самые свежие розы, особенно нежные от дымной вуали. И вдруг – полная ваза воды опрокинулась, образовав на середине магазинчика озеро. Не последовало ни возмущения, ни с одной стороны, ни неловкости, будто так и надо. Мы прибавили к розам гвоздики.

Горбаневская пила холодный кофе, а нам, гостьям, предложила варенье и компот. Тургеневскую обстановку (особенный московский полубардак на кухне и в комнате, огромные помещения, да ещё кондиционер, предмет её скрытой шутки) довершало её светло-зелёное индийское платье с кружевами. Она очень редко надевала вещи, которые ей не шли. В последние два-три года она видимо политику изменила, стала даже как бы юродствовать в одежде: тихая старушка-путешественница; так думаю, что это было почти сознательно: что дадут, то и хорошо. И всё равно к лицу. Красавицей она никогда не была, но в ней было, даже в последние годы, особенное пронзительное обаяние.

Тогда же, летом 2010, за кофе она сказала (мне нравилось, как она говорила: ясно-ясно, лучше всех учителей):

- Не понимаю, что за драка за места. Как я могла соперничать с Бродским, например? Он Бродский, а у меня ведь есть своё, пусть небольшое, место.

Высказывание может быть немного неверным в форме, но по смыслу точно передано. В этом была вся Ахматова.

Всё то, что выходило в оны лета из Советского Союза было связано со спецслужбами, и не только с советскими. Иначе построение выхода и входа, а так же перебежек от точки к точке было бы невозможно. Связь со спецслужбами для политического деятеля (или как стыдливо теперь: правозащитника) просто необходима, и это часть работы (правозащитника). Агентов было много. Некоторых знали и по разным причинам терпели, некоторых не знали, но подводных камней было – не сосчитать. Мне представить эти обстоятельства уже нельзя было, хотя пришлось несколько раз посидеть кое-где, ожидая, что сейчас вот отправят в КПЗ; на руках в 1989 был псих, вполне изведавший тюремной психушки по поводу журнала "Посев", который положил ему в комнату такой вот "правозащитник"- агент. Но советские учреждения - это на всю жизнь страшная школа. Горбаневская знала, как поставить провокатора на место и как уйти от темы. На вечере "Поэты, родившиеся под созвездием Близнецов" я представила её Натальей Евгеньевной. Она вышла и, подняв руку, сказала:

- У поэта нет отчества. Кто называет по отчеству Блока?

Полагаю, в бытовом отношении он был для всех своих врачей и пр. Александром Александровичем. Но это - к слову.

Про мои дикие подозрения относительно спецслужб она наверно знала, интуитивно, читала в глазах - а что она умела читать в глазах, я не сомневаюсь. Поэтому, чтобы разбить лёд, уничтожить отчуждение, всегда была подчёркнуто ласкова, но никогда - приторна. Вообще она обострённо чувствовала человека, и мне случалось не раз в этом убедиться.

Зимой 2009 для Русской Премии писала внутреннюю рецензию на её стихи. В рецензии по большей части расставляла приоритеты - что мол, надо ей дать премию, ибо заслужила. Рецензия в сети вполне доступна. О стихах писала с обычным увлечением, потому что было, о чём писать. И вот, весной выяснилось, что дали ей (а как могло быть иначе-то).

Она сама прекрасно перемену литературной политики поняла - что я и прочитала в её остановившемся глазу на церемонии вручения. На ней была довольно приятного вида, даже щеголеватая шаль, платье с астраханским модным принтом, и вся она была как светлый комочек спутанного шёлка. Однако съесть его было непросто. Она вышла, махнула рукой и сказала:

- Христос воскресе.

Затем коротко рассказала, что за дома были на месте, где теперь стоит этот президент-отель и что она кланяется всем свои близким, и тем, кто когда-то здесь жил. Была пасха. Радоница. Это было самое внятное и сильное слово на вручении премии на несколько лет вокруг. Вроде бы надо было отказаться (она же против государства), но она понимала, что уже всё равно, и всё по-другому.

Есть мнение, что пожилые люди остаются во времени своей молодости и всё измеряют этим временем. Но только не Горбаневская. Кто-то прокомментировал одно из её боевых сообщений: мол, не шестьдесят восьмой год. Она большими буквами ответила: вот именно! За этим ироничным «вот именно» стояло очень много. Горбаневская не осталась в оттепели, как считали многие, а лучше молодых понимала, что всё пошло по-другому. На возмущения по поводу тонального крема на лице Алёхиной, на фото сидящей за решёткой, ответила вполне дендистски:

- Женщине хочется всегда хорошо выглядеть. Особенно в тюрьме.

Никакого другого варианта ответа не предвиделось.

Сообщение её о кончине вызвало во мне воспоминания тургеневских гостей летом 2010. Так же: одна, в квартире... О чём она любила говорить, говорила охотно и много, так это о детях и о внуках. Даже показала мне внучку, тогда же, на вечере Близнецов.

Накануне смерти, как сообщают, была здорова. То есть, кроме старческой усталости и изношенности - ничего не беспокоило, хотя бы в тот день. Так уходят, когда надоедает жизнь: сердце снимает с себя ответственность за дальнейшее бытие. Но ей, кажется, жизнь надоесть не могла.

Я не знала, о чём говорить с ней: не то от смущения, не то от самомнения, что часто одно и то же. Но удивительно, что она знала это, а я избавлена была тем, что знаю, что она знает - от неловкости. Это как - не ты миришься с совестью, а она с тобой; и именно тем, что она пошла на уступки (уступки, сделанные совестью - каково!). И это оковывает цепями долга на века вперёд.