О СТИХАХ ДЖОРДЖА ГУНИЦКОГО

В современной поэзии есть устойчивая и безопасная симпатия к маленьким вещам; к шрамчикам, йогуртам. Эти маленькие вещи призваны отражать нечто глубокое, и авторы (они же читатели) считают, что да, отражают. Предположим, это эта область в поэзии ограничена – как ограничена любая область, как ограничена и область любителей безмерного. Но в данные пространственно-временной отрезок эта область маленьких вещей доминирует, и в ней уже душно и тесно. Однако внутри области установлен очень и очень жёсткий контроль, фейс-контроль и дресс-код. Для того, чтобы твои стихи попали в одно место, они должны выглядеть так. А для того, чтобы тебя приняли в альтернативе (весьма, впрочем, сомнительной), стихи должны выглядеть иначе. Оценка текста в принципе становится невозможной, ни художественная, ни этическая. Возникает нечто вроде парникового эффекта, и авторы засыпают на перекрёстке, от любой стороны воротит.

Поэзия всегда представляет опасность. Либо в виде своих носителей (поэтов), либо в виде их текстов. Но современности удалось создать нечто, очень на поэзию похожее и абсолютно безопасное. Вот эта безопасность и удручает муз, с которыми древние шутить не советовали. Питерская муза мрачна; в ней есть нечто от Венеры в мехах Лу Рида. Нужно очень любить её, чтобы увидеть идущий изнутри неё свет. Питерская («северная») муза вдохновила «Медного всадника» и «Евгения Онегина». Она же была королевой на празднествах волшебного декаданса,  она провожала в ссылку обэриутов. «Лежит в столовой на столе труп мира в виде крем-брюле» (А. Введенский, «Кругом возможно Бог»). Вещи более мелкого порядка никогда её не интересовали. Она достаточно снисходительно относилась к небольшим аккуратным талантам, к выскочкам и шарлатанам, хотя они и причиняли страдания её избранникам. Пишу и поймала себя на мысли: хотела написать «любимец». Но какое мелкое слово! Конечно, избранник.

Настал день, и муза в мехах взглянула на пишущих стихи, живущих в её городе, и обнаружила, что её никто не узнаёт. Поэты (или те, кто пользуется названием поэта) смотрят на неё и как бы сквозь неё. У них появилось новое дело: строить мир поэзии, в котором её, музы, нет, и не предполагается. Что же, мир будет выстроен, в нём всё будет хорошо. Муза тоже не особенно пострадает. Как говорит античность, муза найдёт своего певца. Но граница уже прочерчена. Поля ленинградской неофициальной культуры встали дыбом: они испытали дежавю. Будто когда-то уже проведена была граница, но другая, а теперь её нет, а есть эта граница, тревожно-новая.

Именно в Петербурге, лишённом тёплой и безотказной московской утробности, разделение культур – вернее, расслоение внутри одной культуры, ощущается сильнее и острее. Ещё не сформировались до конца из одного поля два, а уже тянет сквозняком. И все эти непогоды, катастрофы, митинги.

Поэт засыпает на распутье – имею в виду, не играющего в поэта человека, а настоящего поэта. Его воротит при одном слове выбор. Любой выбор безопасен, и отсутствие выбора, по сути, тоже безопасно, но тогда тебя не примут в пару-тройку человеческих игр, а очень хочется, чтобы принимали.

Штукатурка прекрасного декаданса и мощные холсты последующей эпохи сняты и спрятаны, надеюсь, что до лучших времён. В городе на Неве живёт поэт-отшельник, вполне любознательный и общительный, как все отшельники, и этот поэт пишет стихи, в которых - то тут, то там возникает густой гул, как если бы поднималась Нева.

Что-то переместилось в дальнем углу
Только дислокация осталась прежней
Неизменной
Говорят что подобное 
Бывает нередко
Но со мной случилось впервые...

«Моя дислокация»

В памяти мгновенно возникает и красный караван Рене Шара (красный караван у тюремных ворот, и подкованные рабочие лошади, и чей-то труп в телеге…), а так же строчки виртуозного аранжировщика французской поэзии (и замечательного ценителя поэзии, автора прекрасной книги стихов «Туманы чёрных лилий) Евгения Головина: «и дырявая автомобильная шина, и скомканный обрывок газеты…» . Изюмина в том, что Джордж Гуницкий всего этого не знал, когда писал свою «Дислокацию», добавляющую ещё одну грань к идее «маленьких опасных вещей», выраженной и у французского гения, и у блистательного отечественного эссеиста.

Анатолий Джордж Гуницкий известен впервые как автор прекрасных текстов первых альбомов «Аквариума». Его литературный дар оказался довольно активным и отнюдь не остановился на текстах, пусть даже они были замечательными. Словесность задышала ему как море. Возникли пьесы, проза; пьесы, пусть не очень часто и много, но ставились. Недавно он опять вернулся к драматургии, пьесы вскоре должны появиться на сцене двух питерских театров. А стихи жили сами по себе, будто это были дети, сданные на воспитание изумлённой музе в мехах, и сбывался рисунок блоковского стихотворения: не так страшна, не так проста.

Ты стоишь в отдалении 
Не потому что нет никого
Так сложилось десятилетиями
Что ты один 
Как бы вне всего остального

Поражает скупость, намеренная скупость словесного набора в стихах Гуницкого. Слова расставлены как топографические знаки, как иероглифы или как пиктограммы. Но в таких стихах так и должно быть! Мягкое безопасное многоголосие и объёмность текстов новых поэтов по сравнению с этими сырыми мрачноватыми строчками кажутся неинтересными. Читатель как юная красавица, в какой-то момент будет увлечён обаянием пожилого рыцаря, а не прекрасного молодого принца.

В этих стихах нет броскости и яркости – петербургская муза предпочитает строгое платье. Эти стихи не вызывают спазм в голе от прекрасно выраженных и прекрасно запоминающихся общих мест: любил-убил. Но в них есть глубочайшая тектоническая драма, идущая через каждого человека, прорывающаяся даже в бытовых вещах, неотвратимая драма существования, с которым уже ничего нельзя сделать. Человек как ракушка, человек как украшение, довесок, как моллюск в бесконечном разнообразии мира, где есть много что лучше человека.

Наверное это называется жизнь
Или только подготовка к ней
Когда все время видишь назад
Но оказывается знаешь вперед

Долго можно разбираться 
В нюансах постижения истины
До нее не удается добраться

То снег на дворе 
То туман в темноте
Истина сокрыта невнятицей
Сумятицей переполохов и склок
Иногда не хочется спать
Кому-то не ладится жить

«Называется жизнь»

В стихах Гуницкого есть тот, кто смотрит и тот, кого рассматривают. Тот, кто смотрит, и является для того, кого рассматривают (вполне благополучного господина) маленькой опасной вещью, которая никак не желает уживаться с милыми маленькими вещами и потому постоянно провоцирует конфликты в окружающем её космосе. Возможно, для этого беспокойного субъекта есть простые названия на русском: опыт, совесть, честь. Но современный мир предпочитает говорить об апокалипсисе и катастрофах.

Для того чтобы не провалиться в разлом между тем, что уже никогда не вернётся и тем, что ещё не до конца проявилось, нужно выключиться из себя и сделать решающий прыжок. Это риск, это почти наверняка неудача, и конечно прыжок необходим в самое неподходящее для него время.

Джордж Гуницкий, открывая свои стихи читателю, рискует не занять соответствующего его таланту и влиянию места страте стихотворцев двадцать первого столетия. И рискует окончательно выйти из уютного, чуть согретого кривулинской лампой, петербургского неофициального подвала, где до светлого дня покоятся петербургские легенды, и куда обратного хода нет. Риски небольшие; весь мир держится теперь страховкой. Но это очень дорого стоящий риск.

…Порой эти стихи можно рассматривать как карту того или иного района Петербурга:

Часто мимо кладбища проезжаю
Здесь все мои спят
Совсем недалеко от дома 
Минут пятнадцать не более
Кажется 
Я неплохо устроился...