ШКЛОВСКИЙ

  Шкловский - Тынянов.

  Некоторая общность, родственность временного и языкового пространства. Тогда все так говорили. Но Шкловский жил дольше. Как Лев Толстой.

  Сходственность - в чем, несомненная? Слово (каждое) пытается выйти за уровень ноэматической единицы (Лосев и философия имени). Знаки препинания (абзацы, в том числе) становятся на уровень слов. То же явление и у Цветаевой.

  Обилие абзацев помогает соблюдать непрерывность от рождения слабого дыхания. Скачки «через мысль» на следующую (мысль, опять же), от первой - к третьей, не лишены последовательности. И сослагаются с сильным желанием прописать выпущенные из ряда вон мысли самостоятельно.

  В противовес насыщенности и мощному напору текстов Михаила Бахтина положен текст разреженный и легкий, более читабельный и менее глубокий. Игровой подход к литературоведению. Шкловский, из привязанности к Толстому, как к противоположному, покоится на нем, как земной шар на слоне. «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение». Документы - хобот, бивни и хвост. «Казаки», «Хаджи Мурат», и т. д. И т. п. Даже в работах о кино без вольнонадуманного толстовства не обошлось. Подход же Виктора ко Льву (победителя к зверю, будем считать) произошел - разломом, болезненным и пламененосным. Разломом в неслыханной коре русской словесности, спекшейся уже почти тысячелетие назад.

  Зелье Достоевского упомянуто весьма уважительно, но издалека; иного поля ягода, ядовитая.

  И очень хорошо, что Шкловский смотрит на искусство через очки романов Льва Толстого: врага надо знать в лицо. В Толстом как в зеркале русской революции, обращенном в почти обозримое светлое будущее, Шкловский, через голову Лукича, конечно, находит объяснения почти всем нескончаемым во времени, но требующим хоть какого-нибудь толкования в данный момент вопросам литературного творчества. Будь то сюжет или проекция сюжета во времени, фабула - ее присутствие или отсутствие, взаимоотношения авторского и фольклорного творчества, проблема героя и времени в художественном произведении.

  Толстой для Шкловского - неисчерпаемый источник наблюдений за миром литературы, а так же за взаимоотношением этого мира с социумом (качество социума безразлично). Толстой - автор, наиболее удобный для наблюдения; наблюдать за его мыслями почти невозможно. Ими можно радоваться или возмущаться, как криками толпы. Такова была особенность этого писателя - прагматического утописта в последней стадии, по складу своему близкого главе благотворительного общества наших дней. Утопии Толстого весьма забавляли советского литературоведа. Ошибки великого писателя читались не как ошибки, а как места сражения художника и его собственного творческого начала. Здесь уже социум является поставщиком материала и объектом наблюдения. Фрустрированным фрустратором. На хребте Толстого, как на ките, Шкловский строит свою лабораторию.

  И о чем бы не писал Шкловский, будь это роль женщины в процессе творчества или новеллы Бокаччо, он все равно пишет о Толстом. И есть, особенно в сборнике «Энергия заблуждения», масса цитат, благодаря своей многочисленности и несомненности, в моей небольшой работе неуместных, которые это подтверждают.  И только в одном случае, в статье с длинным названием, начинающимся со слова «вкратце», есть ни на что толстовствующее не похожее текстообразование, где, одно за другим, упоминаются имена Тынянова, Булгакова и Хлебникова - по отношению к понятию рукописи.

  Из этого отрывка открывается ясный вид на все внутреннее и по собственности своей - действительно шкловское. Осознание страшной роли исчезающих - и в то же время бессмертных поэтов. В противовес внешнему, нарицательному шкловскому - трактовке текста, как средства построения социалистической утопии.  Амбивалентный - в иной плоскости, нежели Достоевский. Следование и нарушение - не нравственному и религиозному закону, единому для художников, гениев и обывателей, но понятию абсурдному - идее партии, управляющей советским государством. Извольте вспомнить всех, с кем вы были. Ни донкихотской пылкости, ни элементарной порядочности, ни даже осторожного доверия, а только железно изреченная форма - униформа, приемлемая как для штатского, так и для иных целей. Пионерские вопли дотлевающего пламени, по неслыханной оплошности поднятого Тыняновым.

  Мыслимо ли? Хлебников - как тень Маяковского. Пожар на торфяниках - и уличный фонарь с самоубийцей на шее!  Великий поэт всегда нападает исподтишка, отнюдь не в лоб, ибо дух Господень веет где хощет, и где дух Господень, там несть земного разума. Чутье Шкловского подсказывало ему, где какой разбойник, и, однако, вопреки чутью, идейный, он ниспал до безумных, лишенных всяческой осмысленности в то время, сказок о чудной власти Гения.

  Гений с холодными глазами Тынянова, собственно Тыняновым не являющийся, долго, голосом Шаляпина, смеялся над крысиными тыканьями Шкловского - носом в угол.

  Но Шкловский ценил работы Тынянова. Бог знает, какой умственной кишкой. Как ценил всех, с кем сталкивала его жизнь. Он был начитан и много знал, не только о средневековье, что было неудивительно для выкормыша эпохи фэн-де-сикль, его знания были основательны и сочетались с оригинальным вкусом и охотничьим чутьем на хорошую литературу. Однако, был он был скорее ценитель, чем исследователь, человек пугливый, со склонностью к сидячей покойной жизни, несмотря на многочисленные перемещения - амбивалентность! Своего рода купчишко от слова, офисный литератор, тусовщик от словесности, ни одного прямого выпада, все - заказные. Не даром относился к Санчо Пансе как к образу близкому, почти родному. Гляди - лысый, маленький, кругленький.

  Несмотря на оригинальность позиции, во многом сложившейся под влиянием Тынянова, в текстах его не набирается оригинальности для того, чтобы уравновесить чужую идею - они излишне культорологичны. Если у формалистов и того же Бахтина культорологичность мыслится необходимым орудием изложения (В случае Бахтина, согласно здоровой диалектике, культорологичность переходит в свою противоположность, и этот интереснейший конфликт придает динамику всему сверхплотному повествованию), то у Шкловского, при ломаном и «неправильном» стиле повествования, это выглядит очень двусмысленно. Отсутствие «сверхидеи», то есть мысленного скелета именно как скелета, а не сборной партийной машины и многочисленные заимствования, не свободные от авторского умягчения подтверждают это. Такой себе фрукт, ценитель некрупного масштаба, замысел, годящийся для эпизода, но по идеологическим и государственным соображениям выдвинутый на главную роль. Худого же в милой шкловской камерности не обнаружено. Пусть с тем и остается.

  Тынянов, как флейтист, шествовал в пустыне между змей времени. Ледяной и жгучий Ходасевич, падая в себя, бичевал все окружающее ради будущих крыльев, бичевал даже любимых авторов, грозно блистая тривиальным эмигрантским пенсне. Множество не поддающихся описанию сущностей кишело в Москве, считанные годы от сотворения революции. И еще будет, что обезумевший Таиров придет к двери своего - и не своего уже, театра. И еще будет, что в дебрях Елабуги полезет на потолок облик человеческий потерявшая Цветаева. И еще будет, что тайный дворник Платонов будет подбирать мусор за пьяной тусовкой военных стихоплетов. И еще будет, что Есенин и Маяковский брякнутся головами в собственные иллюзии, как пес в отравленную овсянку, чем кому вкуснее - пулей или веревкой. А господа Хармс, Введенский, Мандельштам, Гумилев - попадут на галеры.

  Но уже где-то под Нижним лежит, руки по швам, Хлебников, и пристроился во впадине его груди земной шар. Уже где-то среди сомнительных обывателей сгинул еретик Толстой, как свинья среди наемных солдат.  Уже, как роковое начало будущего, в бочке из-под устриц везут - и до сих пор везут, из курорта в Россию чахоточного рассказчика.

  Так где же фабула, господин Шкловский? Время уходило назад, в будущее, в нечеловеческое будущее, и каждый факт, а тем более литературный, застывал в уникальности своего существа. Пока жив автор, возможно изменить текст. Но если автор мертв, текст можно подвергнуть умолчанию. Или уничтожить. Но изменить - нельзя.

  Поэтому, исходя из возможности умолчания, спрашивается: почему - Толстой? Почему - чтобы по Толстому? Почему - чтобы даже Бокаччо, и тот - по Толстому? Почему - невозможно, чтобы в отрыве от Толстого, зеркала русской революции? Так - революции же, а не Слова, и распишитесь, господин-товарищ Шкловский!