Шкловский - Тынянов.

  Некоторая общность, родственность временного и языкового пространства. Тогда все так говорили. Но Шкловский жил дольше. Как Лев Толстой.

  Но уже где-то под Нижним лежит, руки по швам, Хлебников, и пристроился во впадине его груди земной шар. Уже где-то среди сомнительных обывателей сгинул еретик Толстой, как свинья среди наемных солдат.  Уже, как роковое начало будущего, в бочке из-под устриц везут - и до сих пор везут, из курорта в Россию чахоточного рассказчика.

  Так где же фабула, господин Шкловский? Время уходило назад, в будущее, в нечеловеческое будущее, и каждый факт, а тем более литературный, застывал в уникальности своего существа. Пока жив автор, возможно изменить текст. Но если автор мертв, текст можно подвергнуть умолчанию. Или уничтожить. Но изменить - нельзя.

  Поэтому, исходя из возможности умолчания, спрашивается: почему - Толстой? Почему - чтобы по Толстому? Почему - чтобы даже Бокаччо, и тот - по Толстому? Почему - невозможно, чтобы в отрыве от Толстого, зеркала русской революции? Так - революции же, а не Слова, и распишитесь, господин-товарищ Шкловский!