Однажды он ждал подругу, сидя на лавке  у подъезда. Рядом с ним - толстый дворовый котище вполне флегматичного вида. Подошла старушенция с пудельком. Вдруг этот пуделёк встал на задние лапы и потянулся к коту, задышав порывисто. Он бы прыгнул на лавку, если бы старушенция не поймала его. Так и стоял на задних лапах, смотря на кота. Руслан вспомнил глаза этого пуделька. Вот такие же были у той герлы.

- Нет, - сказал старушенция, как бы обращаясь к Руслану, - Мы не будем драться. Мы только посмотреть подошли, что ж это за объект такой ненавистный.

- Алина, вставай, идём, идём...

  Аська опустилась рядом, обняла лежащую. Девчонки посматривали с беспокойством; песни - потом. Алина, наконец, встала, без Аськиной помощи. Обернулась и посмотрела на Руслана. И Руслан посмотрел на неё. У Алины было красивое лицо с правильными, спокойными чертами. Но в этом лице уже застыло не то жалкое, не то жалостливое выражение. Будто её только что уличили в преступлении, которого она не совершала, но наказание уже определено. Она волновалась, но страха в ней не было. Было то самое искренне изумление, как у пуделя при виде кота.

- А Честер красивее. И у него волосы вьются.

Понимаешь, я всё время вырывала, да и сейчас - выдёргиваю. Себя из этой квартиры, из своей семьи, из системы, из всего, с чем связана очень прочно. Это называется слепота, глубокая внутренняя слепота. Я от неё не избавлюсь. И вот мне представилась возможность жить так, чтобы эта слепота работала на укрепление связей, а не на разрыв. А для этого надо не мешать людям жить рядом с собой. Пусть приходят, приносят, делают, что хотят. Меня используют, знаю. Но ведь все используют всех. Когда-то, не так давно, меня использовали цинично и жёстко, а теперь гуманно. И я тоже использую вас. Когда-то я разрывала одни связи, чтобы установились новые. Мне казалось, что новизна скрадывает унизительное чувство страдательного залога. Теперь считаю, что не нужно мешать отношениям, пусть живут, как если бы это были хомячки. Даже ты мне не веришь. А у меня такая хорошая фора в эти последние мои времена.

  Кажется, она начала бредить. Да вроде нет. Температуры не было. Сама взяла его руку и поглаживала. Сухой жестковатой рукой, как из картона.

- Понимаешь, сейчас у меня нечто вроде льготы. Потому что мне немного осталось, и потому мне всё удаётся.

Впрочем, Кеша говорил, что таинства церкви десакрализованы. Но он поэт. У него есть две-три струны, он на них - всю жизнь. Мне-то какое дело до таинств? Вот был священник, приехал, мной не погнушался. Вот Игорь, этот вообще за красивые глаза обо мне заботится. Не написано же на мне, что умру и ему жильё оставлю. Всё это Бог делает. Человек так не может. Впрочем, одно интересно, про пустоту. Мужчине наверно труднее мириться с чувством опустошения, потому что физиологически он не бывает пуст. А для женщины опустошение (в том числе и сердца) - состояние естественное. По себе знаю, что сказать "я никого не люблю" приятнее, чем "я люблю". Люблю - это уже беременность.

  Скончался отец Ефрем ближе к рассвету, уже автобусы бегали. Женщины, пока была надежда, то сидели, то вставали со стульев, как на всенощной. А когда исход наконец определился, вроде бы даже повеселели. Впереди были волны документов и хлопот. Место для захоронения, необходимые вещи. И деньги нужны.

О стихах Ольги Брагиной. Обращает на себя прежде всего плотная, перенасыщенная запись. Если ещё до чтения (некоторые слова выбегают из общей массы текста и мгновенно запоминаются) взглянуть, пусть бегло, на большое стихотворение, возникнет образ окна. Я бы сказала - витрины. И поэтесса смотрит изнутри этой витрины (а не снаружи) и внимательно фиксирует, что в этой витрине есть. А есть мы, со всеми своими вещами. Поэтесса находится в пустом, может быть демонтируемом здании, в пустом помещении. И смотрит, без особенного вожделения, а скорее с сочувственным интересом, на нас и наши вещи. Вещей много. Это и есть "реальность, вымытая из ощущений". 

В этих стихах поражает очень длинное дыхание, идущее из строчки в строчку. Нельзя сказать, что это перенос, анжабеман, что в этом есть что-то от Бродского (хотя на мой глаз его стихи семидесятых симпатичны и поэтессе). Это мгновенное (и конечно не везде) пробуждение сознания древнего певца, складывавшего долгие и мало понятные песни. Эти стихи надо читать дважды. Сначала наскоро, внимая в ритм и узор слов, а потом медленно, разбирая на тропы, в которых таится для меня основная прелесть этих стихов. Получается почти парадоксальная конструкция: одностроки внутри плотнейшего текстового поля, и снова - образ окна.

Стихи, составившие стихотворное тело (если хотите - корпус) обладают выраженным характером, голосом и зрением. С этим невозможно не считаться при чтении, и тем более - при попытке высказывания, которая сама напоминает процесс версификации (стихосложения, дословно). Есть характеры более амбициозные, есть менее амбициозные. И порой не доказать, что в иных тонких, почти человечных, нераздражающих стихах скрыто столько обид и личных счетов автора к окружающему его пространству-времени, что это уже не стихи, а капсулы с ядом. Наоборот бывает реже, и это как раз случаи уникальные. Поэзия всё же любит Гармонию и редко ей изменяет.

Не стоит требовать от читателя мгновенного проникновения в те сферы, где совершается действие поэзии. Читатель требует снисхождения. Но поэт не способен. Он может протянуть читателю свою ладонь, как у великана, на которой исходит разными мирами его, поэта, сердце. Так вот, твари непарные – это не люди и не звери. Это энергии, которые поэт слышит и видит и может заключить в словесную оболочку. Это то нематериальное поле, которое окружает наше обыденное материальное бытие. У этого поля (ведущего себя как живое существо) свои глаза и причуды. И именно мы, жители земли (мыжители земли, вспоминается) создали это поле. Стихи Алексея Александрова показывают его, в щадящем режиме – как в детстве мы смотрели мультфильмы. Картинка поначалу возникает страшненькая, как при белой горячке: диалог с несуществующим существом (или с белым тараканом). Или это борьба с ветряными мельницами? Но минора в этой невнятице нет, и вот почему. Идея борьбы в этих стихах выходит из своих границ, борьба перестаёт быть борьбой и оказывается метафорой в мире метафор – то есть, в мире этих самых непарных тварей, в мире тотальной игры.

В августе у той, у Ленки, день рожденья. Решил ей тортик купить, со сливками. Она сливки взбитые любила. Жара была, но тогда два дня как спала, гроза прошла небольшая. Перед жарой ей ужасно как плохо было, и силой не накормишь, потому что рот не открывался, и в горле движения не было. Ссохлась, глупая, как таранька. И уже мочится под себя. Но когда не спит – встаёт, в туалет. Я – скорую вызвать; она руками машет, вроде как ругается. Ну, думаю, всё равно вызову, но уж завтра. Что с ней ночью было – не знаю. Утром я: открой, это Игорь. А за дверью - ни шороха. Испугался не на шутку. Стучу, уже в истерике: открой, дура. Снова – ни шороха. Я – дверь высаживать, а там, за дверью – какое-то мычанье. Жива, значит. Дверь таки высадил, соседи уж все тут, я им: скорее за дворником, а сам – к ней. Лежит. Живая, но в обмороке. И листок этот, завещание, рядом с ней, в моче, высох уже. Дворник прибежал, милиция, скорая приехала, соседи. Успокоил, объяснил, выпроводил. Врачиха ей давление померила, глаза посмотрела, укол сделала. В больницу, говорит, скорее. Говорит, отвезём, только документы нужны. А я не знаю, где у Ленки документы лежат. 

ИЗ ДНЕВНИКА ЕЛЕНЫ ПЕТРОВОЙ – АЛИНЫ

  «Июль 1989. Честеру всегда везло. Он и выглядит моложе своих лет, и хаер у него красивый, без седины, а ему под сорок. И баб вокруг всегда было много, так что пища и вписка - обеспечены. Стоп, а что это я снова о Честере вспомнила? Что под черняшкой на руках от метро до квартиры нёс, а я как русалка из канализации его обнимала? То-то, что русалка из канализации. Была бы не из канализации – Честер не ушёл бы. Ему поди плохо: квартира, место для деятельности и жизни. А меня как-нибудь обработал бы. Мне что, много надо: посмотри ласково, погладь руку, я и не откушу. А вот если бить – откушу.

  Что-то сильно не по себе сегодня. И зачем вспоминается Честер, которого сама и выгнала, с визгом и слезами? Зачем теперь всё это гонево, тяга к рукам, к теплу тела, и губы сами дёргаются. Это начало агонии. Тогда будет так же. Надо готовиться, а я на его, Честера, баб дуюсь. Сколько их ещё будет. Сколько было. Или это я на сатану дуюсь? Ох и сравнение: Честер и сатана. Да сатане Честер и не интересен, его покупать не надо. Он сам за сатаной бегает, а тот его, смеясь, отпинывает. Зачем сатане сдался Честер? За его пуделиную гриву и большой член в форме банана? Сатане бабы Честеровы нужны, а он сам так, пусть бегает. А вот из баб можно кровь попить. Бабы готовы душой торговать. Думают – мужику, ан нет, сатане. И сатана прекрасно себе новых невест приобретёт через Честера. Это на тему жизни и смерти. Честер – витальность как она есть, флюид жизни. И это хорошо, а то бы совсем невыносимо было в этом нашем лебедином озере. Хоть бы Макс пришёл, что ли. Он из истории средневековья много знает и очень интересно рассказывает. Надо его мысленно позвать. Позову. Но в дневнике этого писать не надо, глупо.

Девочка с рюкзачком. Это тип, это страшно. Зина - точно девочка с рюкзачком. Такая, вроде бы вялая, а на самом деле как поставит, так не сдвинешь. Гиблое дело - эти девочки с рюкзачками. В рубашечках в клеточку, с пятнадцати лет живут с мужиками, ну, или с семнадцати. Много что умеют, и трах у них - как радость и лучшая часть жизни, хотя и карьеру сделают, и детей родят, и в дамки выйдут. Неубиваемые девочки. Тихие такие танки. И главное - ужасные понималки с виду. Всё поймут, всех утешат, а ты - под их дудку. Унизительно. И плохо, что они такие хорошие, эти девочки. Они же людей любят! Они всех любят! Они же ради благой цели всё делают, и подлости тоже! Как в песенке: они слушают Тома Уэйтса, Леонарда Коэна и смотрят фильмы Тарантино. А ещё они обожают группу "Дорз". Это-то больше всего унижает. Я сам люблю группу "Дорз".