Есть мнение, что пожилые люди остаются во времени своей молодости и всё измеряют этим временем. Но только не Горбаневская. Кто-то прокомментировал одно из её боевых сообщений: мол, не шестьдесят восьмой год. Она большими буквами ответила: вот именно! За этим ироничным «вот именно» стояло очень много. Горбаневская не осталась в оттепели, как считали многие, а лучше молодых понимала, что всё пошло по-другому. На возмущения по поводу тонального крема на лице Алёхиной, на фото сидящей за решёткой, ответила вполне дендистски:

- Женщине хочется всегда хорошо выглядеть. Особенно в тюрьме.

«Птицы вели себя загадочно… О чем они переговаривались?»

Что за знак пытаются они нам подать? Что подсказать? Что за новые сведения о человеке закодированы в тревожных их голосах?

Почему мы перестали понимать язык этих меньших братьев по уникальному заповеднику, выгороженному Природою посреди пустынного космоса?

Сменяют друг друга Каменные гости, социальные системы, гомонят загонщики всех веков – а счастья нет как нет.

И малый воробьенок беззаботно кляксает на литом кумполе очередного командора и сам знает, куда лететь.

Остается только соединить наш мощный, но бестолковый разум с гармонией биосферы. Определение нашел Вернадский: ноосфера, но мы никак не можем додумать эту гениальную мысль, занятые бесконечной охотой.

Куда мы роем свой тоннель?

Когда Пекалов выбрался на желанный берег и издал свой зов, люди «не услышали его, но услышали птиц. Встревоженные появившимся человеком и его криками, птицы взлетали, галдели, кружили над рекой…»

Или мы зашли так далеко, что нам уже не понять птиц? Мутация необратима?

Одно время считалось, что мутация разрушает гены. Однако, как сообщается в «Зубре», «если разрушает, тогда не должно быть обратных мутаций, а их удалось получить».

Проще – обрубить ветви.

«Да будь ты попроще… Ах, не хочешь?! Отщепенец!»

Смотрите, опять интересное слово: ведь говоря по-русски, отщепиться нельзя, можно только отщепить… Например, топором. О, великий и могучий родной язык, тебя не обманешь, ты всегда говоришь правду. Не вдумываться в тебя – проще.

И куда проще стоять на своем, если заткнуть другим глотки: вдруг скажут что-нибудь такое, до чего еще не додумался или думать не хочешь. Отсюда и недоверие.

Но как же разобраться – где свои, где чужие? Проще – чохом: на уровне социальных групп. Значит, так: эти у нас пашут, эти куют, эти торгуют, эти воют – с ними все ясно. А эти что делают? Думают? А О ЧЕМ? Проще – чтобы об одном и том же. Попроще надо быть, товарищи, попроще. Вот у нас вот и народ ведь такой – простой. А вы – непростые? Ну, значит, вы не народ! Значит, нельзя вам доверять.

… «антинародность романа Пастернака, дух ненависти и презрения к простому человеку…»

Господи, говорю я, ну сколько ж можно этой мистики! Вразуми родной язык!

«Словарь синонимов русского языка», стр. 434;

«ПРОСТОЙ: несложный, примитивный, неприхотливый, незатейливый, безыскусный, незамысловатый, непритязательный, скромный, нехитрый, бесхитростный, немудрый, немудреный, простецкий, немудрящий…

Простолюдин – см. плебей».

Стоп, это я уж зачитался.

Что ли есть какой ведомственный, «для служебного пользования» словарь, в котором «простой» означает «хороший», «истинный», «правильный» и т. Д. Вплоть до «нас устраивающий»?

«Простой народ» - это вообще-то оскорбительно.

Так, пишет С. Аверинцев, "он всю жизнь наказывал и унижал эстета в самом себе, подвергал его форменному бичеванию, да ещё старался делать это весело".

(Весёлость, заметим в сторону, не повредит и тому, кто надумает поунижать в себе плебея).

Отсюда упорное одобрение Честертоном всякого рода "низких" жанров - детектива, мелодрамы, попросту балаганчика.

Отсюда его очаровательные истории об отце Брауне, изящно раскрывающем замысловатые преступления.

Стихи Мандельштама и баллистическая ракета – суть явления взаимоисключающие, резко антиномические, и тем более безусловно их сопряженье, вызванное естественным ходом вещей: так стыкуются разнозначные полюса магнита, так венценосный медный кумир партнёрствует с бедолагой Евгением, так приземлившийся на Рязанщине непостижимый марсианец обыденно заскрипит колодезным журавлём.

Шаткое, неуверенное равновесие меж инстинктом разума и рефлексом самоуничтожения должна в конце концов преодолеть поэзия: только она может потягаться по интенсивности деления атомов с ядерной всемирной отравой, именно она способна привести в чувство сумасшедший головокружительный оксюморон эпохи.

И хлопочем о новом Пушкине не из тщеславия и любопытства – заботит альтернатива Хиросиме и Чернобылю.

И поднимая из забвения и полунебытия драгоценные имена и строки, не только о человеческой и литературной справедливости печемся, не только генеалогию свою воссоздаём, но и формируем ополчение добра и чести.

Такова ситуации, на мой взгляд, по большому счёту.

Поэтому каждое возвращение поэтических ценностей, их общественная реанимация есть акт благородный и жизненно необходимый.

Вот и ты у них, Пух, для Младшего Школьного Возраста. А потом они Все-Как-Один про тебя не думают. Детишкам своим читают, а сами – нет. Потому что ты – «для детей».

Не только, говорю я, не только. До тебя нужно ещё и дорасти. К тебе нужно уметь вернуться.

Понимаешь, когда приспичивает, люди часто спохватываются: где Гуманизм и Добросердечие? Как мало на свете Добра и Справедливости! И начинают осуждать Времена и Нравы. И вот вынь им да положь Красоту, Честность, Искренность, Понимание, Поэзию, Гармонию. А между тем, «это не такие вещи, которые вы находите, когда хотите, это вещи, которые находят на вас; и всё, что вы можете сделать, - это пойти туда, где они могут вас найти».

Это не просто. Обличать Времена и Нравы куда проще. Пообличал – и вроде легче стало, хотя и идёт всё по-прежнему.

Ах, как боимся мы Буки и Бяки, опасливо крадучись по своим собственнгым следам уже по какому разу! Следов всё больше, и нас всё страшнее.

РИТМ И СОБАКИ

(наблюдения за ритмом слов и музыки на примере одной композиции)

Без ритма получение какой-либо информации (зрительной, слуховой, даже обонятельной и вкусовой - кровь движется толчками, ритмично) - было бы невозможно. Но тем ритм и опасен. Потому так радуют, до эйфории, или угнетают - до оцепенения - перемены привычного ритма. Поэзия любит ритм, но она отнюдь не в марьяже с ним. Иногда предпочитает его сестру Аритмию.