"Должны жить только нормальные люди. Как там говорят - золотой миллиард. Жить должны только те, кто достаточно предприимчив, чтобы заработать и жить удобно. Кто не живёт удобно и не согласен с удобствами - того надо оставить в резервации, чтобы не мешал. Всех этих стариков, больных, всё это грязное порождение совка, глобального совка, который есть в каждом человеке. Человек должен жить хорошо, к этому надо стремиться, иначе - как он будет жить? По впискам? С пустой хлебницей? Я видел, как они живут. Они отвратительны. Пусть бы и умерли от голода. Ну, или ввести распознавательные знаки: мол, ты красный, а ты зелёный. Человеческое общество-то по природе кастовое, и никуда мы от этого не денемся. Так что мне, кшатрию, нельзя быть среди неприкасаемых. Прощай, немытая Россия. Всего пять или сколько процентов на земле занимаются производством пищи. А остальных надо в резервацию, в лагерь. Пусть выживают, если смогут. Пусть. Не надо убивать. Немцы были правы, но не смогли довести дело до конца. А это - банки спирта, беломор, дежурства, подполье - унижает. До глубины унижает. И опять-таки, хочется же белый фендер-стратакастер".

  «А ведь они же страдают! – Озарило Алекса, - и эта миленькая Мальвина страдает, она же не дура вовсе, она не хочет Толика делить ни с кем – но что она может сделать? И этот псих, с которым только что в курилке – он тоже страдает, потому что он – Шекспир, а вынужден быть офисной крысой. Они же жить хотят, и пока ещё поймут, что всем довольны, и офисом довольны! А ведь интересно, какое у Марины образование? Надо спросить»,

  Алекс так и спросил:

- А какое у Марины образование?

  Толик чуть повёл густой чёрной бровью:

- Филфак МГУ. Ты что, она - аспирантка Живова, ушла, а потом в бизнес подалась…

  Вот что это – опиумный бред, или всё так и есть: передовая филологиня стала буквой эс в офисе? А он сам – где его мечта купить фендер. «Заработаю, куплю, уволюсь. Заработаю, куплю, уволюсь – увезу Алёну». Попрощался сбивчиво, но его поняли.

Одного он боялся и в одном не хотел себе признаваться: игра шла вокруг очень дорогой ему вещи. Он сам, поддавшись сырому, хлюпающему чувству азарта, начал эту игру, и теперь ведёт обстоятельства к тому, чтобы остаться без этой вещи, которая для него была равноценная Зине и квартире. А вот почему? Саморазрушение? Да, только оно - и это его, Максов, характер. Всё хорошо, но надо сделать так, чтобы стало плохо. Вот этот курс – плохо – как будто указан какой Бегущей по волнам. Везде чудились границы, и эти границы надо было преодолевать, одну за другой, освобождаться от привязанностей. И в некоей книге, которая никогда написана не будет, ужасный белый махатма и гуру чревным голосом вещал: надо быть свободным, надо освобождаться от привязанностей. А ученик тащит на потрескивающей от усилий шее камень и вопит: я сжигаю свою карму, я сжигаю свою карму.

  Ни фига. Он, Макс, не сожжёт свою карму, и дневники всё равно останутся у него. Но как он красиво работает, дразня Руслана и Алекса! Как лицо у Руслана изменилось, когда он увидел эти записки, за которые на западе так просто и цента не дадут, но ведь можно подумать, что они стоят дорого, очень дорого, и Руслан таков, что подумал. Руслан любит взвинчивать: настроение, цены, он любит торговаться. Ну так пусть покажет, на что способен. А мы ему подыграем. Но зачем, зачем так обращаться с собой и дневниками? Он, Макс, что – не любил Алину, он что – ничем не дорожит. Но какая разница, какая разница, когда всё так бессмысленно.

 Макс видимо слушал пение Алекса, но мысли его были совсем о другом.

  «Вот эта любовь к наци, к названиям, знакам, жестам, как у Брайана Ферри – это что? Дурь – или же выражение самых глубоких и сильных устремлений людей, ищущих чего-то вне границ, вне границ всего; ищущих какую-то религию завтрашних дней? Ведь схем, универсальных схем на самом деле не так много. И они до зубной боли очевидны, но в том-то и прелесть, в очевидности. Это как с блядями. Ясно же, что блядь, но какая. Так и всё это – Гурджиев, Адорно, Маркузе. Вот эти семнадцать мгновений весны – они когда-нибудь закончатся, или нет? И что тянет к этому – звезда, фуражка, фасон, китель. Я знал чувака, у которого был настоящий китель нацистского офицера. Так его самого перепахал этот китель. Чувак служил в армии, и когда только поступил – наехали на него деды. А он вдруг вытащил из-под матраса этот китель и надел его. И что же? Все эти деды застыли, как будто превратились в камни. И он пошёл на них, ожидая, что бросятся. А на него плюнули: мол, что с ним говорить. И ушли. И потом, два года, никто руки не подавал. Настучали, конечно, вызывали, спрашивали. Но китель он отстоял. И когда вернулся, носил его, пока тот не сгнил. Что это: любовь к свастике, к зигзагам, это эсэс, щегольство – что это? Повреждение ума или же выражение глубочайших устремлений, которые родина дать не смогла, несмотря на точно выверенную мифологию, несмотря на кровь и победу? Почему мы все так любим кричать: хайль, хайль, хайль. Почему я сам, чьи немецкие корни возмущены унижением Германии во второй мировой от нацистов, только и жду, чтобы ответить: зигхайль».

Журналистка

  Алекс отчего-то вспомнил, как Макс однажды, будучи в этом счастливом своем состоянии, "выгуливал" одну симпатичную журналистку, Дашу.

  Отец Даши был известным чиновником, но дочка почти всего добилась сама. Стиль она чувствовала и для журналистки была в меру цинична. Дашины работы знали в модных журналах. Макс Дашу уважал, но все же считал ее чужой - богатенькой. Однако из политических соображений знакомство поддерживал. Встреча торжественно была названа переговорами о создании нового журнала. Макс позвонил Даше, Даша назвала время и место. Алекс сопровождал их.  Почти сразу же понял, что Макс добивается не Даши, а ее денег. И стал по возможности подыгрывать. Было холодное начало лета, шел дождь. Время - соответственно, начало девяностых. Во всю Тверскую - очередь за водкой.

  Началось с червонца. Который, по сказкам, Макс забыл дома. Даша дала червонец на бутылку, взаймы. Или не взаймы. Пока стояли в очереди, Макс излагал план и направление нового модного журнала. Описывал, какие в нем будут материалы, как расположен текст.  В тот день Макс превзошел самого себя. Проект, даже на взгляд скептика Алекса, получился вменяемый. Даша только покачивала своей модной каштановой головкой в знак согласия.

- Да, да! У нас нет популярного журнала по контркультуре! 

  В «Союзпечати» уже виднелась обложка «Рокады», но «Рокада» была только синглом, только красочной, достаточно наивной иллюстрацией. «Урлайт» и множество самиздата попроще не считается: это специальная литература.

- Пропаганда! Пропаганда! Всем управляет пропаганда! – Макс уже посчитал: до водки осталось три человека. Он уже закипал, вот-вот загремит крышка и из-под неё пойдёт пар.

  Даша слушала, и кажется даже увлеклась проектом. Успокаивала себя, что наблюдает за интересным персонажем. Институтская практика ее проходила среди идиллического вида юных наркоманок, склонных к суициду. Жизнелюбие Макса и его коварную сметку Даша недооценила, а зря.

  Продолжение разговора о новом журнале состоялось в огромной квартире Даши, тут же, на Тверской, в переулке, сразу за Елисеевским. В Елисеевский конечно зашли, купили какого-то «мажорского» чаю, с ароматом лимона и коньяка, еще купили колбасы, хлеба и крабовых палочек. По словам Даши, дома из еды остались только лук и яйца. Макс тут же пообещал сделать вкусную яичницу.

  Пока шли к подъезду, Макс взмахивал руками, отчего пакеты тревожно покачивались в воздухе, и выкрикивал смешные лозунги, вроде: яйца! Даешь яйца! Фраза о яйцах вышла у него интеллектуально, с каким-то аристократическим хамством. Но главное всё же - идея. Он так и воскликнул: «Яйца – это идея! Яйца – это партия!». А ради идеи Макс – если конечно кураж был - готов даже поесть с буржуа. Главное, конечно, - кураж. Идеи для Макса значили мало, хотя после беседы с ним могло остаться впечатление, что как раз идеи - главное.

- Я люблю группу «Ай си ди си»! Когда я слушаю «Ай Си Ди Си», чувствую себя английской шпаной. Но кто знает, может, я и в самом деле – настоящая английская шпана?

ИЗ ДНЕВНИКА ЕЛЕНЫ ПЕТРОВОЙ - АЛИНЫ

Я разобралась с тремя вещами из нескольких. Теперь уже не буду передвигаться автостопом, потому что так решила и потому что поняла, что это соблазнительная спекуляция. Эта спекуляция прикрыта словами свобода и мессианство. Или как говорится на пионерском языке - врубать в волосатость. Нет, драйверы правы, когда говорят, что автостопщики - паразиты. И правы те олдовые, что советуют брать с собою хотя бы десятку, чтобы в случае выяснения отношений заплатить за проезд. Но мне взять десятки неоткуда и не на что купить билет в тот город, в котором хочу побывать. Взять в долг тоже не у кого, работать нет сил. Так что если нет денег, не будет и автостопа. Так разобралась с одним из пунктов: автостоп. Другой - сексуальные отношения, хоть между полами, хоть внутри них. Сексуальные отношения - те же социальные отношения. Даже если нет секса, социум обязывает трудиться и добывать средства для поддержания отношений. Если есть секс, или человек, с которым установились близкие отношения - есть приоритеты и требования, а они ждут оплаты по чекам: молоко, квартира, одежда. Сейчас почти никуда не выхожу и никого не вижу, хотя нельзя исключить случайность. Построила жизнь так, что сексуальные отношения стали невозможны - потому что просто не с кем. На это ушло время, и надо было постараться: ведь всего год назад думала  иначе, и было много возможностей. Хорошо, секса не будет - потому что избегаю тех, с кем могли бы возникнуть такие отношения, и вообще никому не нужна. Третье - халява. Это самое сложное. Не могу сказать, что с халявой разобралась окончательно. Весело приняла когда-то идею халявы как протестную, революционную, - как конфету приговорённому к смерти. В эту халяву входят и автостоп, и никого не обременяющий секс. Но идея на самом деле огромная. Выразить её можно так: всё, что взято без спроса - вкуснее, чем добытое собственным трудом. По-моему, вкус одинаковый, потому что продукты одни и те же. Прошло два месяца, к халяве я немного привыкла, а смерть была всё так же далека. В халяву входит и торч. Собственно, его можно назвать три, пункт один. Я больше не смогу употреблять ни джеф, ни мульку, ни черняшку. Потому что для того, чтобы их употребить, надо приложить усилия, превышающие мои физические возможности, а дозу мне никто не принесёт. Мне удивительно, как все эти торчки умеют говорить по телефону и раскручивать. Я не умею. Почти завидую. Так что - как с автостопом и сексом: если нет денег - не будет и торча.

ИЗ ДНЕВНИКА ЕЛЕНЫ ПЕТРОВОЙ - АЛИНЫ  

"Мне очень нравится бумага из школьных альбомов для рисования. Она толстая и вовсе не белая. Именно такая нужна для японской картинки. Но я не художник. Не смогу нарисовать японскую картинку. Это не значит, что не буду пробовать рисовать японскую картинку. Ужасно много пробовала рисовать японских картинок, и мне сказали, один художник, что у меня интенция. Не стала ходить в его мастерскую - просто потому что женщины там на меня так странно смотрели, будто я его любовница. Даже альбомов с японской графикой толком не видела, но хочу рисовать японскую картинку, и порой что-то похожее получается. Однажды Упырь принёс альбом Бердслея в мягкой желтоватой обложке. Чужой, его, Упыря, альбом - и потому запоминала линии, как запоминают стихи, когда смотрела. Потом придумала спицу, тушь и эти листы для рисования. Мне понравилось. И то, что флаконы туши такие толстые, и что тушь так хорошо схватывается и блестит. А если в неё добавить сахар, рисунок станет намного прочнее. Слышала, что акварельные рисунки покрывали смесью молока и сахара. А пастели - лаком для волос. Рисую спицей. Обмакиваю в тушь, и рисую по листку из альбома. Получается. Порой - совсем как на японской картинке. А что такое японская картинка - это признание своей полной беспомощности перед ходом всех вещей, и социумом - как машиной, в которую входят несколько общих для всех вещей, и эта машина тебя давит. Она не специально едет на тебя, она вообще для продолжения жизни и радости сделана. Но бывает, что кто-то попадает в колёса. Выбраться почти невозможно.

Но мне-то что в этом мире? Мир, в котором радостно трахаться, предполагает, что в нём так же радостно бить, кого трахаешь. Если трахаешь одного, то бьёшь другого, а чаще всего того, кого трахаешь. Я очень виновата, что поверила, что у хиппи отношения строятся иначе. То же самое. Трахать и бить, бить и трахать; они даже в еде не очень разбираются, особенно те, кто моложе; и делают вид, что разбирается. В клешах родились. Однако снова глупости пишу. Вот эти два момента - бить и трахать (пишу эти слова с лёгким привкусом садомазохизма, хотя и это глупость) эти два слова определяют все отношения в мире людей. Да ни за что не поверю, что если кого-то трахаешь, то его же бить не будешь. Нет. Особенно у нас. В этой неподкупной и величественной земле вечного пьяного сна. Но не мне такие вещи говорить. Знаю тех, кто говорит такие вещи. Пусть говорит. Моя вина - что выбрала путь, что хотела быть хиппи. Стала хиппи, и ненавижу хиппи. Хотя и это всё неправда - что стала хиппи и что ненавижу хиппи. Но рисунок моей жизни вполне соответствует той легенде, которую когда-то придумала. И теперь мне важно, как важно художнику выдержать характерную для японской картинки линию - выдержать завершение своей жизни. Не рухнуть в обновление бытия. Оно для меня не оправдано ни детьми, ни любовью к кому-то. Бог видит, что я бесполезна и больна. Он милосерднее человека. Но я жестока, как все люди и именно поэтому прошу - не смерти, нет. Только удачного последнего росчерка. Не сорваться, не завязать ненужных контактов, не унизиться, как много раз было. Потому что невозможно, невозможно, невозможно всё это, не хочу".
 

1

АЛЕКСАНДР СТОЛЯРОВ

(записки о книге и о человеке)

Для того, кто пишет о произведение (фильм, скажем, книга, песня или картина) есть опасность увлечься стилем произведения – как увлекаются человеком. Интересно вот так вместе, поговорить, посмотреть друг на друга. Будто фильм или книга умеют говорить. Оказываются, умеют, и порой автор настолько жёсткие условия для них создаёт, что говорят они голосом автора. И вот тогда пишущему приходится с автором бороться, как Иакову с Богом. Ну чтобы совсем в пучину бессловесную не утащил своими произведениями. Какой-то водяной получается. Но к Столярову очень близко.